В это время была сделана одна попытка воскресить в еврейской научной литературе Германии давно изгнанный из нее национальный язык. Выходец из Галиции, усвоивший западную науку, Симон Бернфельд (приватный ученый в Берлине, некоторое время зани­мавший пост главного раввина Сербии) писал на древнееврейском языке популярные монографии по истории религиозной философии («Daat Elohim», 1897) и новейшей реформации в иудаизме («Toldot ha’Reformazion be’Israel», 1900), о культурных переворотах эпохи Мендельсона и позднейших деятелей просвещения («Dor tahapuchot», «Dor chacham» и др., 1896-1899). Позже появилось его критическое «Введение в Библию». Кроме хорошего языка, приспособленного к современному научному стилю, книги Бернфельда отличались от большинства произведений немецко-еврейских ученых прогрессив­но-национальным направлением в духе новых идейных течений в восточном еврействе. Их и читали преимущественно в еврейских гнез­дах России и Польши, где питомцы хедеров и иешив приобщались через такие книги к научным методам Запада.

Оставалась недоступною для свободного научного исследова­ния только одна область еврейской истории: древнейший, или «биб­лейский», период. Казалось опасным подходить и «священной исто­рии» с орудиями научного анализа, ставить древнейшие религиоз­ные предания под знак вопроса и колебать таким образом основы иудаизма. На это не решались даже самые крайние реформисты, ко­торые в критике Талмуда и раввинизма опирались на авторитет Биб­лии. Грец, который не стеснялся в своих суждениях о позднейшей эволюции иудаизма, остановился в нерешимости перед ее ранней ста­дией: первые два тома своей «Истории», посвященные библейскому периоду, он опубликовал лишь после выхода всех остальных томов и старался не выходить из рамок традиции, причем начал свое изло­жение с момента завоевания Ханаана с целью обойти «доисторичес­кую» эпоху патриархов и Моисея. Только в своих критических ком­ментариях к Псалмам и «Когелету» Грец решился задеть установ­ленные традиции и относительно времени составления этих книг, и относительно правильности текстов.

Вполне свободны в области библейской науки были германские ориенталисты и теологи-протестанты. Школа «библейской крити­ки», представителями которой в XIX веке были Де-Ветте, Эвальд, Рейсс, Граф, достигла своего совершенства в стройной научной сис­теме Вельгаузена, автора «Введения в историю Израиля» («Prolegomena zur Geschichte Israels», 1878) и «Израильско-иудейская история» («Israelitische und jüdische Geschichte», 1894). Здесь фрагмен­тарная теория составления Библии была разработана с таким мас­терством анализа текстов, что Вельгаузен стал для одних Дарвином библейской науки, а для других — опасным разрушителем традиции. Эта система в общем заключала в себе здоровое ядро как попытка представить естественную эволюцию иудаизма от примитивных форм религии до универсального этического монотеизма пророков. Недо­статок ее заключался лишь в смелой претензии установить все дета­ли этого процесса, в том, что гипотезы, основанные на остроумном анализе библейских текстов, выдавались за факты, из которых дела­лись решительные выводы. Философско-историческая ошибка, свой­ственная даже свободомыслящим христианским теологам, ярко про­явилась и в труде Вельгаузена: он относится положительно к религи­озной эволюции иудаизма в ее универсальных элементах и отрица­тельно в ее национальных проявлениях. Побиблейский период фор­мирования иудейской нации среди эллино-римского мира представ­лен Вельгаузеном (как и Ренаном) как период упадка, вырождения религиозного сознания, которое наконец возродилось в христиан­стве. Этот культурно-исторический антииудаизм составлял характер­ную параллель к тогдашнему социально-экономическому антисеми­тизму. Сравнительно объективнее была разработана история Иудеи в эпоху возникновения христианства в обширном труде геттинген­ского профессора Эмиля Шюрера (Schürer, Geschichte des jüdischen Volkes im Zeitalter Jesu Christi, три тома, 1890-1902). Автор исследо­вал весь материал, относящийся к истории той эпохи, более тщатель­но, чем Грец, но как христианский теолог он все-таки не мог опреде­лить действительную связь между возникновением христианства и великим национальным кризисом еврейства, стоявшего тогда на сво­ем историческом распутье. Истинно свободное научное исследова­ние древних эпох еврейской истории, связанных с традициями двух мировых религий, возможно только путем подчинения этих приви­легированных частей истории общей социологической концепции, которая принимает во внимание борьбу идей только в связи с их живыми носителями, в данном случае с живой, боровшейся за свое существование в античном мире еврейской нацией.

Причины антисемитского движения были не вполне одинако­вы в Германии и в Австрии, как неодинаковы были политические судьбы и национальный состав этих двух империй. В Австрии преж­де всего отсутствовал психологический мотив реакции: не было упо­ения военным счастьем, как в Германии, а потому не было такого культа милитаризма и болезненной гипертрофии государственнос­ти. Вся забота дуалистической монархии сводилась к тому, чтобы удержать в государственном союзе центробежные силы различных национальностей, входивших в ее состав. Единый государственный национализм был здесь невозможен, так как Австрия не имела еди­ной преобладающей нации, а имела их несколько в разных частях государства. В немецкой Австрии (Нижней и Верхней) такою дер­жавною нацией считали себя немцы, в Богемии и Моравии чехи ос­паривали этот титул у немцев, в Галиции господствовали поляки, а в автономной Венгрии мадьяры. Каждая из этих территориальных наций стремилась в своей области поглотить, ассимилировать с со­бою находящиеся в ее среде меньшие национальные группы. В не­мецкой Австрии их германизировали, в славянской славянизирова­ли, в Венгрии мадьяризировали. Хуже всего в этой распре народов было положение евреев: всякое признанное национальное меньшин­ство имело дело только с национальным большинством данной об­ласти; евреи же, которым официально отказывали даже в титуле «на­ции», почти везде находились меж двух огней. Чехи, поляки и вен­герцы в своих областях не могли спокойно смотреть, как евреи в их среде ассимилируются с немцами и тем усиливают общего против­ника, а немцы возмущались полонизацией и мадьяризацией извест­ных групп еврейства. Между борющимися нациями евреи подвергались давлению с разных сторон. Никто не признавал их особою нацией, так как территориально они были рассеяны, хотя другой внешний признак национальности, обиходный язык, был налицо в самобытных еврей­ских массах Галиции, Буковины и Венгрии.

Если бы роковое заблуждение века не заставило политических вождей еврейства отречься от его законного титула нации, то евреи могли бы повсюду бороться за свое, а не чужое национальное само­определение, рядом с другими национальными группами, а не пас­сивно толкаться между ними и получать толчки со всех сторон. Междунациональное положение евреев было главным источни­ком их страданий в пестрой «лоскутной» империи. К этому надо еще прибавить культурные и социальные контрасты в самом еврействе Австрии, гораздо более резкие, чем в Германии: онемеченный вен­ский еврей имел мало общего с самобытным и часто первобытным галицийским хасидом, а мадьяризованные реформисты Венгрии име­ли против себя массу ортодоксов-фанатиков. Бросались в глаза по­люсы богатства и бедности в еврейской среде: с одной стороны, вен­ские капиталисты, а с другой — галицийская беднота, которая не­редко появлялась в своих лохмотьях на улицах нарядной столицы. Все эти национальные, культурные и социально-экономические раз­личия налагали свой отпечаток и на характер антисемитского дви­жения в каждой из частей Австрийской монархии, где жило втрое больше евреев, чем в Германии.

В последние два десятилетия XIX века еврейское население Авст­ро-Венгрии доросло до двух миллионов. В цислейтанской Австрии числилось в 1880 году 1005 000 евреев, в 1890 г. — 1 143 000, а в 1900 г. — 1 225 000; в Венгрии рост еврейского населения в те же три даты оп­ределяется следующими цифрами: 638 000, 725 000 и 850 000. Это со­ставляло в среднем 1,5 процента населения монархии, но в отдель­ных провинциях, как, например, в Галиции, евреи составляли в сред­нем 12 процентов всего населения в округах, а во многих городах от 30 до 57 процентов. При таком соотношении сил особенно остро чувствовалось соперничество между евреями и окружающим насе­лением во многих отраслях хозяйственной жизни[7]. Занесенная из Германии антисемитская бацилла нашла обильное питание в этом социальном антагонизме. Первый сигнал к борьбе подала Вена, где быстрый рост еврейского населения особенно тревожил христиан­скую буржуазию. Ведь за короткое время после эмансипации число евреев в столице почти удвоилось (в 1869 г. 40 000, а в 1880 г. 73 000) и продолжало расти в такой же пропорции до конца XIX века (в 1890 г. 118 000, а в 1900 г. 147 000). Еще в большей степени, чем в Берлине, венские евреи развернули свои ранее скованные бесправием силы и быстро поднимались по социальной лестнице. Многие выдвинулись в роли чиновников, учителей, адвокатов, журналистов. Последние задавали тон в крупнейших органах либеральной прессы («Neue Freie Presse» и другие газеты). Устремившиеся из провинции коммерсан­ты наполнили столицу торговым шумом, развили горячку акционер­ных компаний и всяких видов «грюндерства» по образцу Берлина. Разразившийся в Вене биржевой кризис, «крах 1873 года», был по­ставлен в вину евреям. Наплыв переселенцев из галицийской «Полу­азии» раздражал венских бюргеров, помнивших еще времена «тер­пимых евреев», когда конкуренция не была еще так чувствительна, как после эмансипации.