Проведенный в регионах опрос показал, что ни один студент консерватории, даже по классу контрабаса, не в силах выжать и ста пятидесяти килограммов. О скрипачах, пианистах, программистах и говорить нечего! Физико-технические вузы превратились в рассадник сколиоза и близорукости. Отсюда — непростительно слабые головы наших ученых, которые не в состоянии пробить лбом и двух-трех кирпичей.

Все это вызывает справедливые нарекания трудящихся, особенно Ленинградской области. По их просьбе, а также с целью дальнейшего оздоровления общества предлагается ряд неотложных мер. А именно:

Ввести 12-летнее школьно-спортивное образование, при этом главным предметом считать «Курс молодого бойца».

Экзамены во все вузы принимать по следующим обязательным дисциплинам: физкультура устная, физкультура письменная, диктант по строевой подготовке, сочинение на тему «Поражающие факторы ядерного взрыва». Переводить на следующий курс только по результатам отборочных соревнований.

Для отстающих ввести систему спортивно-исправительных учреждений.

Из всех искусств главнейшими считать боевые.

Деятелям культуры незамедлительно приступить к созданию высокохудожественных произведений, пропагандирующих здоровый образ жизни, — скульптуры «Девушка с водным велосипедом» (отв. Церетели), киноэпопей «Сибирский физкультурник» (отв. Михалков) и одеколона «Мужская раздевалка» (отв. Моисеев).

Сидячие ток-шоу заменить на активные бег-шоу, прыг-шоу и пли-шоу (стрельба по движущейся мишени).

Нижнее белье отменить, взамен ввести спортивное.

Открыть в поликлиниках кабинеты лечебной физкультуры. Остальные закрыть. Для пенсионеров, сдавших усиленные нормы ГТО, ввести льготы по оплате квартиры и коммунальных услуг. Остальным установить двойной тариф.

Слово «зад» и его производные в словарях заменить на «ягодичные мышцы», скульптуру «Дискобол» переименовать в «Мыслителя», фразу «органчик в голове» (Салтыков-Щедрин) читать как «спортзальчик в голове», человека «с приветом» отныне считать человеком «с физкульт-приветом».

Надеемся, что введение данного указа незамедлительно даст нужные результаты, здоровье оставшихся граждан резко улучшится, а оттоку мозгов за границу придет полный финиш.

Мы садимся друг против друга.

Я ловлю ее взгляд, она его отводит. Потом она ловит — я отвожу. Потом наши глаза встречаются, и мы играем в гляделки». Глядим и молчим. Долго. Не мигая.

Потом она спрашивает (глазами):

— Ну как, не надоело?

— Не-а, — глазами отвечаю я. — Люблю, знаете ли, таращиться на симпатичные предметы.

— Я тоже, — отвечает она. — Если предмет действительно симпатичный.

— Ну если вам не нравится предмет, который отражается в моих зрачках, то-о…

— Это уже было, — замечает она. — У Бомарше.

— Я так и предполагал, — замечаю я, — что у вас что-то было со стариком Бомарше.

Мы молчим и смотрим. Не мигая.

— Я давно хотел сказать, — говорю я (глазами). — Как насчет встретиться на нейтральной почве? В ресторане, например, или…

— Этого еще не хватало!..

— …или вообще плюнуть на условности и закатиться куда-нибудь на необитаемый остров, или…

— Куда-а?

— На необитаемый, — говорю я. — Остров. Или в Ялту.

— Это тоже уже было, — говорит она немного погодя.

— Я не такой, — говорю я.

— Всем вам одного надо, — говорит она.

— Я рад, что вам надо двоих, — говорю я.

— Безумно остроумно! — говорит она. — И у вас такой вид, будто вы пошутили.

— Надо ехать в Ялту, — не сдаюсь я. — Там в Ботаническом саду восемнадцать тысяч видов.

— Но мы же незнакомы. — сдается она.

— Заодно и познакомимся. Меня, например. Костей зовут. А вас, например, Ритой.

— Откуда вы знаете?

— А я все про тебя знаю. И про работу, и про кухню, и про мужа-зануду.

— Я тоже, — признается она, — знаю, как тяжело тебе приходится с этой женщиной.

Мы смотрим и молчим.

— Так, может, переиграем, — предлагаю я (глазами). — Начнем с Ялты.

— Не фантазируй, — говорит она (глазами).

— У тебя красивые глаза, — говорю я.

— Что ты, я даже накраситься не успела.

— А я тоже галстук не надел. Так едем? В Ялту?

— Ты смешной, — говорит она. — Какая Ялта зимой?

— Тогда в ресторан, — настаиваю я. — Сегодня же.

— Сегодня я не могу, — говорит она, подумав.

— Я тоже сегодня занят, — говорю я, подумав. — Тогда завтра. Идет?

— Идет.

— У меня полтинник есть, — улыбаюсь я. — В загашнике.

— И у меня, — улыбается она. — Сто рублей. Припрятанные.

— Ik самая хорошая! — говорю я (глазами).

— А ты самый лучший! — глазами говорит она. — Мне пора, — говорит она. — Пока, — говорит она и встает и пробирается к выходу, такая близкая и такая незнакомая, а я остаюсь один в битком набитом автобусе, и напротив пристраивается какая-то старушка с сурово поджатыми губами, и я улыбаюсь этой старушке, и старушка смущается, и заинтересованно изучает окно, и поправляет шляпку, и пудрится — и так до следующей остановки.

Вечером я прихожу с работы раздраженный, усталый и голодный. Жена лежит на диване, тоже усталая и тоже раздраженная.

— Будешь ужинать? — вздыхает она.

— Опять полуфабрикаты? — вздыхаю я.

— Не барин, — отвечает она.

— Надоело, — отвечаю я.

— Не нравится — можешь не есть, — отвечает она и включает телевизор.

— Между прочим, по второй программе хоккей, — замечаю я.

— А по первой — вторая серия, — замечает она. — И между прочим, там лежит счет за междугородные, а у меня ни копейки.

— Между прочим, у меня тоже, — замечаю я.

— А полтинник в загашнике? — спрашивает она.

— А твои припрятанные сто рублей? — спрашиваю я.

Друг на друга мы не смотрим.

Герман Дробиз

Сплошные извинения

О простыня, прости, прости меня, я вновь тебя измял немилосердно, терзаемый бессонницей ночною.

Прости, будильник, я тебя ударил — но как еще твой звон остановить?

Прости, вода, тебе мечталось литься по сладким щечкам пухлого младенца иль омывать округлости девичьи, пропитываясь нежным ароматом прелестной кожи, но, о боже, боже, ты с отвращеньем бьешь струей по роже небритого, как ежик, старика.

Прости, яйцо, ты стать могло цыпленком, пушистым золотистым крохотулей, подпрыгивать на зыбких тонких лапках, попискивать, поклевывать, расти: ты в курицу могло бы превратиться, в веселую, пусть глупую хохлатку, а то и в петуха с роскошным гребнем и умопомрачительным хвостом. Но погибаешь в кипятке крутом и завтраком становишься моим. Я знаю — нет прощенья мне, и ты мне мстишь, и ты в законном праве: ты прибавляешь мне холестерину, чтоб наливался, крепнул мой склероз.

Прости, трамвай, что еду я в тебе, прости — не накопил я на машину, а честно — и копить не начинал. И без меня тебе довольно тяжко тащить две сотни граждан и гражданок, и среди них увесистых немало. Вот говорят: народ недоедает — откуда ж столько располневших теток, забивших чрево тесное твое? Но, впрочем, все вокруг, кроме меня, по-видимому, едут по делам, существенным для них и для державы.

Тем более прости меня, трамвай: в моей поездке слишком мало толку, чтоб я посмел тебя обременять.

Прости, моя постылая контора, — который год служу в тебе, при этом на самом деле я тебе не нужен, как ты сама ни к черту не нужна.

Прости, кассирша, давшая зарплату, что зыркнул с нескрываемою злобой, — не ты в том виновата, а зарплата; и ты, зарплата странная, прости: ты таковою зваться недостойна, я ж недостоин даже таковой…