Прихожу, например:

— Ну, а где табуретка?

— Да вот же, — говорят. — Вот! На самое видное место поставили.

— А ноги?

— Какие ноги?

— От табуретки.

— Да вот же они, — говорят. — Вот! Где табуретка, там и ноги.

— Ага! — говорю. — Укорачиваю.

Впрочем, мебель — это ерунда. За это мы просто деньги берем. А что касается духовных проблем и проблем самой жизни, то тут посложнее. 1\т просто так ничего не возьмешь. Вот живет в семье родственник. Добротный мужчина детородного возраста. И вдруг в городе кое-что съел. Да еще так, что ни один госпиталь не берет. Даже за деньги. Короче, удар. Вирус английского бешенства. Прихожу и говорю:

— Ну и где же ваш родственник?

— Да вот, — говорят. — Вот! На самую середину положили, чтобы виднее было.

— Ага! — говорю. — Оживляю!

Впрочем, жизнь чужого родственника — тоже ерунда. За это мы просто больше берем, чем в случае с табуреткой. А если нужно, скажем, президентские выборы выиграть или какую-либо личную диктатуру в стране установить, то у нас с ним работки прибавляется.

Вот, скажем, последний год перед началом нового тысячелетия. Друга в Кремль вызывают. Он приходит и говорит:

— Ну и где устанавливать?

— В стране, — говорят.

— А где же страна?

— Да вот, вы в самой ее середине.

— Aral — говорит. — Сейчас установим.

И вызывает, понятно, меня. И я… Нет, я не прихожу. Я где-то мебель лаком покрываю и чьих-то родственников с того света достаю. А диктатура — его дело. С этим один справится. Тем более что свергать потом — это уж мне!

Агафон Букин смотрел, как за окном, медленно кружась, падали снежинки, и легкая грусть туманила голову. Вот и еще один год на исходе. Поневоле вспоминаешь, что было и прошло, и думаешь о том, что будет.

Любимая мама уже год как жила за границей в Швейцарии, часто звонила или присылала надушенные письма с красивыми видами Женевского озера. Она еще до конца не верила в перестройку и торжество демократии. «Сын, остановись», — писала она Агафону, вспоминая антиобщественную судьбу Букина-старшего. На всякий случай Агафон досконально изучил любимую настольную книгу отца — Уголовный кодекс. Что помогало ему в редкие свободные минуты принимать участие в увлекательной телевизионной викторине.

При появлении на экране крупного бизнесмена или банкира, которых он знал не понаслышке, Агафон с увлечением отыскивал статью Уголовного кодекса и определял срок.

— Боже, Игорь как пополнел — десять лет за хищение в особо крупных размерах! Василий, змея подколодная, — восемь лет за мошенничество! Петя — ну тут вышка за фальшивые авизо и обширные валютные спекуляции…

«Да, — думал он, — как меняются времена: какие люди — и на свободе».

Когда он видел на экране себя, вальяжно вручающего призы, премии, передающего выкупленные иконы или похищенные полотна, то, машинально отыскивая подходящую статью, старался проявить снисхождение. Хотя все это была игра. Агафон умиротворенно посмеивался: кто их тронет, властителей жизни… Эх, папаня, чуток не дотянул!

Как всякий нормальный мужчина, Агафон любил женщин, их нельзя было не любить. Раньше приходилось любить трудно, украдкой, часто в антисанитарных условиях. С первой женой он вовремя расстался, теперь у него была молодая длинноногая красотка, которая украшала его на светских раутах, как костюм от Версаче. Еще рос чудесный малыш.

«Моя порода, мой нюх, — тепло думал Агафон. — С таким носом не пропадешь».

Но теперь, в эти новогодние дни. он думал о вечном. Ему вдруг захотелось, чтобы его имя жило в веках, звучало, было у всех на устах. Вот Савва Морозов или Савва Мамонтов. От восхищения осавветь можно!

«Начнем с малого, — внезапно решил Агафон. — В следующем году установлю ежегодную литературную премию в «зеленых» — так и будет называться: литературная премия Букина. По трем номинациям: проза, поэзия, анекдоты. Вручение перед Новым годом в лучшем зале страны, мужчины во фраках, дамы в очень вечерних платьях. И трансляция на все континенты и архипелаги через спутниковую связь. Спутник куплю или запущу».

От таких мыслей Агафон расчувствовался, слеза умиления покатилась по его большому носу и задержалась.

«Конечно. — размышлял он, — надо милость к падшим призывать. Помочь самым бедным и незащищенным. Но как — ведь разворуют, канальи! Растащат еще при упаковке!»

И неожиданно он понял, что надо делать. Ведь он никогда не отрывался от простой земной жизни, жил вместе с народом и знал его чаяния! И видел, как часто роются в помойках бедные и, естественно, интеллигентные люди. Может, бывшие профессора или доценты, орденоносцы, терапевты на пенсии, старые музыканты. «Конечно же. новогодние подарки надо разложить по помойкам, в праздники те не убираются, значит, дойдут до адресата!»

Он аж вспотел от нахлынувших чувств, но голова работала четко, как компьютер: он прикинул, сколько примерно в городе помоек, сколько закупить подарков, новогодних открыток и все предновогодние дни развозить, развозить и развозить… Нанять такси, сотрудникам заплатить сверхурочные. Так он решил.

Если перед Новым годом на помойке кто-то нашел пакетик с поздравительной открыткой, тюбик «Флориста-та» с «Бленд-а-медом», жевательную резинку «Дирол с ксилитом», упаковку «Тампакса» и батончик «Сникерса», то пусть помянет Агафона Букина добрым словом. Это все от щедрот души его…

Михаил Городинский

Дружеский ужин

На День независимости Кукуев пригласил Мамаева в гости.

Почему-то Кукуев думал, что Мамаев придет с подарком, то есть с бутылей. И когда Мамаев явился ровно в назначенный час, даже несколько раньше, и когда он уже разделся в прихожей, Кукуев все думал, что Мамаев что-нибудь принес и сейчас вынет и ему вручит. Существуют же, в конце концов, подарки и плоские, одежду не оттопыривающие и потому снаружи незаметные.

Дело, конечно, вовсе не в том, что Кукуеву так уж нужен был мамаевский подарок. Просто как раз ко Дню независимости настолько достали Кукуева человеческое хамство и подлость, что принеси Мамаев даже не бутылку. а, например, какой-нибудь маленький пузыречек, или пусть даже кусок мыла, или коробок спичек — и был бы ему Кукуев от души благодарен. Не за спички, конечно, хотя по нынешним временам и спички бы пригодились, не говоря уж о мыле, — но за сам факт внимания. И когда, уже надев шлепанцы, вдруг полез Мамаев в карман, екнуло у Кукуева сердце, все еще готовое верить в людей.

«Может, сейчас и вручит?» — с надеждой подумал Кукуев.

Мамаев вынул расческу без половины зубов, сильно ее продул и стал причесываться.

«И на, хрен я, дурак, этого скупердяя пригласил? Не видел сто лет и еще бы двести не видел, никакой разницы! А вот не дам сегодня ни пить, ни жрать, пусть что хочет, то и делает!» — рассуждал Кукуев, наблюдая за гостем, который все чесал и чесал расческой свою голову, видно, давно не мытую.

— Куда проходить? — спросил Мамаев, закончив свой туалет и плотоядно потирая руки.

«А туда, откуда пришел!» — очень хотел ответить ему Кукуев, уже понимавший, что День независимости напрочь испорчен.

Пройдя в комнату, Мамаев осмотрелся, закурил хабарик, хранившийся в кармане вместе с расческой, и сел к столу, покрытому праздничной клеенкой. Кукуев сел напротив.

— Ну, как жизнь? — выдавил он с громадным трудом.

— На два «п», — тотчас ответил Мамаев и, чтобы старый приятель, не дай бог, не подумал, будто это означает «полный порядок», тут же громко и отчетливо пояснил, что означает «п» второе.

Разумеется, как у человека порядочного открытой радости и криков ликования это признание Мамаева у Кукуева не вызвало. Просто стало сразу как-то лучше, спокойнее на душе. Соборнее как-то стало.