Родной пейзаж
Ночь была погожей,
С россыпями звезд.
От рассветной дрожи
Пробудился дрозд.
Квакала букашка,
Дрозд в дуду дудел.
Иностранец Пашка.
В щелочку глядел…
* * *
В моей гостиной, видимо, навек
На гобелене символ жизни вышит:
«Живущий здесь почтенный человек
Книг не читает — он их пишет!»
Рецепт
Лечись настойкой мухомора!
Она тебя избавит скоро
От всех болезней и злодейства…
Лекарства свойство таково,
Что никаких побочных действий
В нем нету, кроме одного…
Давид Самойлов
Эпитафии
1.
Джо Катер здесь лежит. Его довел
До гибели, конечно, слабый пол.
Когда Джо Катер пел и веселился,
Взял слабый пол под ним
и провалился.
2.
На переводчика
Он спит в объятьях матери-природы,
Бедняк себя работой доконал.
Он на земле оставил переводы,
А под землей лежит оригинал.
Из Ионы Нежданова
За последнее время у некоторых поэтов обозначилась тяга к абракадабре. Механизм ее прост: к подлежащему можно прилепить любое сказуемое, к любому существительному— любое определение.
Смысл образуется сам собой или вовсе не образуется. Я изобрел поэта-абсурдиста, от имени которого написал несколько стихотворений вышеозначенным способом. Советую всем!
Твоей сплавной любви троякость,
В которой плюсованья дикость,
Зонтам кубическим не в тягость,
Вшумевшимся в равновеликость.
Разлуки встреч неравнозначны,
А в клочьях клекоты полночны.
Объятья звучны или жвачны,
А поцелуи позвоночны.
И все ж они разноязычны,
Как наводненья и серванты.
Но и не так категоричны,
Как петухи и сикофанты.
Не надо угнетаться в стены.
Дремучие как наважденье.
И спазм сосудистой системы
Воспринимать как день рожденья.
Павел Хмара
Я и вы
Я для врага — живая сила.
Я — кошелек для продавца.
Я — нудный моралист для сына,
беспутный малый для отца.
Для доктора — больное тело,
объект воздействия пилюль.
Меня ГАИ терзает смело:
я для нее — безликий нуль.
Я для жены немало значу:
что без меня ее очаг!
Я для кассирши — это сдача,
я для начальника — рычаг.
Для мамы я — ее надежда,
для автослужб — автомобиль.
Я для ученого — невежда,
а для уборщицы я — пыль.
Я для сберкассы — накопитель,
для гардеробщика — пальто.
Для Пугачевой — телезритель,
для красной девицы… никто.
Я для одних — объект заботы,
а для других — наоборот!
И вот себя спросил я: — Кто ты? —
И я сказал себе: — Я тот,
кто в многие мишени целит,
тот, кто летит то вниз, то ввысь!
Я тот, кого не каждый ценит,
но без кого не обойтись
ни продавцу,
ни бюрократу,
ни замначальника ГАИ,
ни другу и ни супостату
(с кем будет он вести бои?).
Что без меня им в жизни делать,
того не в силах я постичь!
Кого шпынять и звать обедать,
лечить, обманывать и стричь?
Жене я нужен и державе,
врагам и тем, кому помог.
Как правильно сказал Державин:
«Я — царь, я — раб, я — червь,
я — Бог!»
Я, люди, ваш! Меня вы звали,
и вот я с вами на земле!..
Но если бы вы только знали,
что вы еще нужнее — мне!
Пересмешник
Александр Иванов
Валентин ПИКУЛЬ
Слово или дело?
В покоях царских дым коромыслом.
Анна Иоанновна, императрица российская, взвыла утробно, и от удара зверского треснул стол перламутровый работы аглицкой дерева черного.
— Ну-кась, фаульпельцы паскудные, ферфлюхтеры аспидные, шваль енеральская, ответствуйте теперича государыне вашей: как защищать Расею думаете от супостатов пакостных?
Враз обомлев, затрясся канцлер Головкин, сановник непужливый, да ндрав царский на шкуре собственной зело знающий.
Грохнул сапожищами фельдмаршал Миних:
— Алебардой ево, матушка, саблю каку навострить, пику ль…
— Пикуль?! — Анна Иоанновна взревела яростно, яки бугай, живота решаемый. — Обратно про ево слышать не мочно мне! Докладайте чичас, думкопфы гугнивые, — кто таков Пикуль?
Встрял вице-канцлер Остерман. Проскрипел колесом немазаным:
— Сочинитель, матушка, опосля нас проживаемый. Потомок наш окаянный, в Курляндии, провижу, обретается, откуль и ты родом… Нас, людишек века осьмнадца-того, вдоль и поперек изучимши… Измывается, пиша, бюрократиус…
Бирон, временщик ненавистный, ощерился ехидно:
— Писарь он, грамотей анафемский, на весь род ваш царский напасть холерная. Все подушки перетряхал, под все кровати зыркнул, от глаза ево дурного не одна ты, муттер любимая, душа ангельская, во гробе перевертамшись… Про тебя, возлюбленная, такое накарябал…
— Читай, ферфлюхтер дум!
— Пошто я, муттер небесная? Сил моих нет фаворитских! Ослобни майн либер, зело на денной и нощной службе при тебе… Пощади, о сударыня! На плаху пойду…
— По вседержавному благоутробию нашему приказываю: читай!
— «Царица пре… пре…» Не могу, муттер!
Как стояла императрикс российская, так и села сомлевши. Наконец рот разинула:
— К ноздрей вырыванию! Казнить хунда холопского! Четвертовать перьвым, а вас опосля!
— Хенде коротки, матушка! — Бирон плакал слезами горючими. — Не достигнем ево!..
