Ты приди скажи: «Мама, чего я решил: если кто тебя обидит — так непременно штрафовать, даже если начальник окажется. И непременно — из его кармана!» И я тебе сразу отвечу: «Давно пора».

Как ты сам некогда сказал: «Твори, выдумывай, пробуй!» Все пробуй, особенно что сам натворил. Только чего нет, того не выдумывай. И все будет хорошо. Ведь сколь могуч, сколь многообразен ты в лучших моих образцах, сынок, он же доченька моя!

Много детей у меня, сынок, но ты — самый-самый.

Любуюсь на тебя глазами озер моих, целую ветрами моими.

Береги себя, сынок, и меня береги. Семья у нас замечательная: и ты у меня вечен, и я у тебя бессмертна.

Пиши, не забывай.

Твоя природа-мать».

Они были созданы друг для друга, и все это хорошо понимали. Казалось нелепым и несправедливым то. что никто их не познакомил, что они существуют на земле сепаратно.

Атасов был страстной, яркой натурой и сам называл себя «последним романтиком». И этого никто не оспаривал: все знали, что Атасов — романтик.

Он был дипломированным экономистом, но не работал по своей специальности, постоянно менял профессии. В узком кругу своих почитателей он иной раз начинал вспоминать, чем приходилось ему заниматься, но быстро сбивался — напрасный труд! Проще припомнить, кем он не был.

Изюминка, впрочем, была не в том, что он так легко тасовал занятия, — притягивали манера, стиль, лихая атасовская раскованность. То и дело он ввязывался в самые странные и авантюрные предприятия.

— Сегодня я здесь, а завтра я там. Я не желаю пускать корни. Не умею и не люблю. Отвратительны мне уют, очаг, свивание и устройство гнезда. Я вольная птица, — признавался Атасов. — Таким я на этот свет родился, таким на тот свет и улечу.

Этот поэтический образ приводил друзей в почтительный трепет. Казалось, они отчетливо видели, как, мягко покачивая белыми крыльями. Атасов навек покидает землю, устремляясь за горизонт.

Чрезвычайно своеобразной личностью, столь же мятежной и романтической, была и Ада Васильевна Уткина — в высшей степени незаурядная женщина. Она преподавала сольфеджио, но эта деятельность была лишь ненужной, необязательной оболочкой.

И в Аде Васильевне сутью, основой, так сказать, становым хребтом был опять же стиль, облик, образ, называйте это как вам угодно. Важно было не то, что в какой-то школе она ведет какой-то предмет, — важно было, как она себя проявляет в свободное от работы время.

Проявления же были непредсказуемы: она возникала неожиданно, исчезала внезапно и поступала самым удивительным образом.

Даже когда, идя навстречу пожеланиям окружающих, под звучный гитарный аккомпанемент низким голосом, с хрипотцой, выпевала какой-либо знойный куплет, она смотрела перед собой таким боковым немигающим взглядом, что малодушные лишь поеживались.

Своих поклонников держала она в черном теле, а если какой-нибудь калиф на час пробовал вдруг качать права, живо ставила его на место.

— Вы — моя прихоть, — говорила она.

Из чего было ясно, что этот калиф собственной ценности не имеет.

Впрочем, с тою же определенностью она сообщала свои впечатления и оценки едва знакомым людям.

Кто-то назвал ее загадочной. Она ответила:

— Я — свободная…

Чем привела всех в содрогание.

Все чаще в мужской среде раздавалось:

— Вот эта женщина для Атасова.

И дамы также, одна за другой, кто бодро, кто вынужденно соглашались:

— Атасов — вот мужчина для Уткиной.

Много раз активные добровольцы вознамеривались их свести, но каждый раз что-то мешало.

Являлся к общим знакомым Атасов — а Уткина в то самое время уходила на водных лыжах.

Являлась Уткина — но Атасов оказывался на поисках озера, которое высохло в пятом веке.

Был Атасов — Уткина плыла на байдарках.

Была Уткина — Атасов охотился на дикого кабана.

Один занимался подводным плаванием — другая обнаруживала страсть к скалолазанию: они повергали злосчастных сватов то в уныние, то в отчаяние.

— Ну где же ваш Атасов? — бывало, осведомится, таинственно усмехнувшись, Уткина. — Опять в бегах? Что ж, не судьба.

— Так где же эта неуловимая Уткина? — порой оскаливался Атасов. — Никак не скажешь, что я береженый, а вот, однако ж, бог бережет.

И все-таки встреча произошла. Было в ней нечто детерминированное. Атосов вернулся из соляных копей, в которых блуждал со спелеологами, а Уткина — из Сальских степей, где месяц жила на конезаводе.

Оба выглядели весьма импозантно. Он — в коже с эффектными заплатами, в грубых внушительных башмаках, тупорылых, на массивной подошве. Она — в камзоле из черного бархата, в лосинах, обтягивающих ее формы (Уткина была полновата), заправленных в сапоги с ботфортами, с буйными волосами до плеч. Если Атасов со лба до пят был выдублен современным ветром, то в Уткиной явственно ощущалось что-то давнее, хотя и знакомое — не то флибустьерское, не то мушкетерское.

— Вот он каков, знаменитый Атасов, — сказала Уткина со смутной улыбкой.

— Наконец я сподобился увидеть Уткину. — откликнулся мужественный Атасов.

А общество, на глазах у которого произошла эта волнующая, по-своему историческая встреча, буквально замерло в ожидании. Никто не дерзнул сказать ни слова, обозначить хоть шуткой свое присутствие. Когда сталкиваются два урагана, лучше не возникать на дороге.

Спустя самое короткое время, Ада Васильевна поднялась.

— Вы уже? — робко спросила хозяйка.

— Да, — ответила Уткина, — срок настал.

Направляясь к двери, не оборачиваясь, она бросила:

— Идемте, Атасов.

И они вместе ушли в ночь.

Корца Атасов поднялся к Уткиной (она пригласила его на чашку чая), он был приятно поражен. Квартира, которую. Уткина называла мансардой, была ухоженной и уютной.

— Однако как у вас хорошо! — воскликнул он. — Я представлял себе ваше жилище совсем другим.

— Какой-нибудь пещерой? — засмеялась Уткина. — Ну нет. Здесь приют, мой тыл, мое пристанище и убежище, куда непосвященным нет хода. Здесь должно быть и тепло, и светло.

Эта декларация с ее эзотерическим пафосом произвела на Атасова впечатление. Он не мог не признать, что имеет дело с необычной, достойной его партнершей. К тому же было крайне приятно сидеть в глубоком вольтеровском кресле и неспешно потягивать чай с бисквитом.

— Смотрите прольете, — услышал он вдруг голос Уткиной и встрепенулся.

— По-моему, вы слегка задремали, — смеясь, сказала Ада Васильевна.

Атасов едва успел поставить чашку на столик. Он был смущен.

— Коварное кресло, — он развел руками. — Удивительно демобилизует.

— Вы просто устали, — сказала Уткина. — Ничего удивительного. Я тоже устала.

Покряхтывая, она стянула свои мушкетерские сапоги и с наслаждением вытянула натруженные ноги.

— Болит? — участливо спросил Атасов.

— Еще как, — кивнула Ада Васильевна. — Противные косточки, и вообще…

— Я вас понимаю, — сказал Атасов, — у самого остеохондроз.

— Ну. это добро я тоже имею. — Уткина махнула рукой. — А как вы его лечите?

— Да никак не лечу, — сказал Атасов, — советуют — иглоукалыванием.

— Не верю в него. — поморщилась Уткина. — У меня есть отличная растирка. Я вас разотру, и вам станет легче.

— Будет так мило с вашей стороны, — вздохнул Атасов. — Мне через месяц надо в горы идти, пропади они пропадом.

— Не говорите. — вздохнула Уткина, — самой предстоит этот чертов серфинг.

— Не любите? — понимающе спросил Атасов.

— Ненавижу, — проскрежетала Уткина. — Моя бы воля — весь век пролежала бы с книжкой.

— Вот и я такой же, — отозвался Атасов. — Ничего на свете нет хуже походов.

— Дрянное дело, — кивнула Уткина. — Могу представить, как вы питаетесь.

— Не сможете, — грустно сказал Атасов, — тот еще рацион. А у меня печень ни к черту.