Когда дом был готов, приехала комиссия его принимать.

— Ну что ж, — сказали, — нам лично это помещение нравится. Архитектура современная. Интерьер тоже вполне заслуживает. В общем, пусть первыми сюда введут тех, кто возводил это замечательное здание.

И двери нового городского суда широко распахнулись перед строителями.

Федькин проснулся ночью оттого, что почувствовал себя дураком.

Бывает, внезапно просыпаются от зубной боли или оттого, что в ухо кто-то крикнет. Федькину в ухо никто не кричал, в его семье не было таких привычек, зубы у него тоже не болели, потому что были вставные. Федькин просто почувствовал себя дураком — не в данную минуту, а в принципе. Возможно, это было наследственное и перешло к нему от родителей, а может, родители были ни при чем.

Федькин лежал и смотрел в потолок. Потолок был белый, четкий, как листок бумаги. Он сам его белил два раза в месяц. Федькину больше всего в этой жизни нравилось белить потолки: стоять на чем-нибудь высоком и водить над головой кисточкой — в одну сторону и в другую.

Федькин смотрел на свою работу, и настроение у него было грустно-элегическое.

А за окном между тем начиналось утро.

Утро начиналось для всех: для дураков и для умных. Федькин помылся, оделся и сел за стол, а жена подала ему завтрак. Завтракают все — дураки и умные, и жены тоже есть у всех. Иногда бывает, что у дурака умная жена, а у умного — дура. У Федькина жена была не очень умная, но вовсе не дура. Она ходила по кухне с лицом, блестящим от крема, а волосы у нее были собраны на затылке в хвостик и перетянуты резинкой от аптечной бутылки.

Федькин посмотрел на ее хвостик и почувствовал угрызения совести.

— Зина, — сказал он, — а ты зря тогда за меня замуж пошла…

— Почему? — удивилась Зина.

— Дурак я.

— Вот и хорошо, — сказала Зина.

— Что же тут хорошего? — не понял Федькин.

— Спокойно.

Самое главное в этой жизни — точно определить свое место. Чтобы соразмерить запросы с возможностями.

Когда Федькин вышел в это утро на улицу, он все про себя знал. И ему стало вдруг спокойно, не захотелось никуда торопиться. Он медленно шел, дышал и смотрел по сторонам. Если бы он был умный, то прочитал какие-нибудь стихи, вроде: «Октябрь уж наступил, уж роща отряхает…» Но Федькин Пушкина не знал и просто думал: «Хорошо-то как, господи…»

В холле перед кабинетом на красных плетеных стульчиках сидели люди, курили и беседовали, беспечно поводя руками. Они приходили сюда толкать и пробивать. Некоторые пробивали по два года. В первый год они расстраивались и даже болели на нервной почве, а ко второму году смирялись и находили определенное удовольствие в своей неопределенности.

Когда в холле появился Федькин, все замолчали, и он понял, что говорили о нем.

Прежде, когда Федькин шел мимо людей по кабинету, он напрягал лоб, лицо делал каменное, а взгляд устремлял в перспективу. Сегодня Федькин свой взгляд никуда не устремлял, а просто остановился и спросил:

— Сидите?

— Сидим! — дружно отозвались те, кто толкал и пробивал.

Федькин вошел в кабинет и закрыл за собой дверь, но дверь тотчас приотворилась, и в нее заглянул Лесин, тощий и нервный молодой человек. Он всегда грыз спички, и его пальцы от спичечных головок были коричневые.

— Здравствуйте, — сказал молодой человек. — Вы меня помните?

— Еще бы, — сказал Федькин. — Как ваша фамилия?

— Лесин.

— А вы чей сын? — прямо спросил Федькин.

— Лесина, — прямо сказал молодой человек. Федькин такого не знал. Он оторвал от календаря листок и стал ровно закрашивать его чернилами. Ему казалось, будто он белит потолок.

Лесин смотрел и ждал, когда можно будет заговорить о своих делах, а Федькин про его дела уже слышал, ему было неинтересно.

— У вас есть родители? — поинтересовался Федькин.

— Конечно, — удивился Лесин.

— А вам не стыдно второй год не работать?

— Так вы же мне не даете.

— Я?

— Ну а кто? Для того чтобы я начал работать, вы должны подписать бумагу, а вы эту бумагу не подписываете уже второй год. А я второй год хожу к вам как на службу и улыбаюсь и делаю вид, что ничего не происходит. Вы мой враг!

— Я не враг, — поправил Федькин. — Я дурак.

— В каком смысле? — растерялся Лесин.

— В умственном.

— Понятно. — Лесин моментально поверил, и Федькина это обидело. — Я понимаю, — повторил Лесин, — но и вы меня поймите. Я два года ничего не делаю. Вы дурак, а я-то при чем?

— Займитесь чем-нибудь другим…

— Почему я должен заниматься не своим делом?

— Я всю жизнь занимаюсь не своим делом, — грустно сказал Федькин.

— А кем бы вы хотели быть?

— Маляром.

— По-моему, это механическая работа, — пренебрежительно сказал Лесин.

— А ты попробуй побелить потолок, — оскорбился Федькин, — а я посмотрю, какая у тебя лестница получится. У меня, если хочешь знать, кисточка из Франции…

Федькин стал рассказывать про кисточку, это было очень интересно. Лесин слушал и кивал, потом посоветовал:

— А вы плюньте и идите маляром.

— На кого плюнуть? — уточнил Федькин.

— На всех.

— На всех не могу. Перед женой неудобно. Каково ей под старость лет быть женой маляра?

— Если она вас любит — поймет, — сказал Лесин, и лицо его стало печальным, а голос ломким. Видимо, Лесина кто-то не понимал.

— Она-то поймет, а вот знакомые… Сразу увидят, что я дурак. Из начальников в маляры пошел.

— А вы сделайте так, чтобы вас уволили.

— Не уволят… — задумчиво сказал Федькин. — Я ведь не вор, не алкоголик какой-нибудь.

— Дурак — это очень серьезно! — Лесин поднял палец. — Вы просто недооцениваете. Услужливый дурак опаснее врага.

— Я не услужливый. Я равнодушный. Нет.. — Федькин расстроился. — Это не пройдет.

— Ну а вы просто обратитесь к вашему начальству, — стал учить Лесин, у которого был опыт. — Пойдите поговорите — так, мол, и так… Может, войдут в положение.

Начальницей Федькина была женщина. Когда Федькин вошел к ней в кабинет она кричала в телефонную трубку:

— Эф равно эм вэ квадрат, деленное на два. Зачем ты звонишь мне на работу, неужели ты не можешь посмотреть в учебнике?

Федькин понял, что внук начальницы делает сейчас уроки по физике, а она управляет им на расстоянии.

Начальница бросила трубку и пожаловалась:

— Это какой-то сумасшедший дом. Работаю на них как вол, и никакой благодарности. И что только с ними будет, когда я умру?

Федькин знал свою начальницу пятнадцать лет, и пятнадцать лет назад она говорила то же самое. Люди с возрастом не меняются. Меняются их возможности, а сами они остаются прежними.

— Что у вас? — спросила начальница.

— Я хотел бы уйти с работы. — сказал Федькин.

— Куда?

— Маляром.

— Обиделись?

— Нет.

— Ав чем дело?

— Просто я не подхожу… по уму…

— Кто сказал? — насторожилась начальница.

— Никто. Я сам узнал.

— А давно вы об этом узнали?

— Нет. Только сегодня. Один день.

— А я знаю об этом все пятнадцать лет. которые вы у меня работаете. И я вас очень прошу: не говорите больше никому, что вы дурак, и не вздумайте писать заявление, иначе в дураках оказываетесь не вы, а я.

— Вы думаете о себе, когда речь идет об общем деле, — оскорбился Федькин.

— А общее дело не может пострадать от одного дурака.

Федькин пошел к самому главному начальнику. Главный начальник был седой и красивый, только маленького роста. Внешне он походил на Наполеона Бонапарта, и его звали за глаза не Михаил Иваныч, а Мишель.

Мишель постоянно торопился и постоянно не успевал. Когда к нему кто-нибудь приходил, он вставал со своего стула и улыбался. По системе Станиславского существуют две настройки: сверху и снизу. Каждый начальник в разговоре с подчиненным соблюдает настройку сверху. Мишель придерживался настройки на равных, так что посетитель иногда путал, кто из них двоих начальник.