«Не, дам всежки на закуску соленых грибов и капусты, — решил Кукуев. — Ведь и сам с утра не ел».

Мамаев между тем уже принялся раскрывать внутреннее содержание своих двух «п».

— Денег, блин, нету, жена, блин, совсем остервенела, сын, блин, ну весь, блин, в жену… — рассказывал Мамаев.

Причем рассказывал он все это с таким воодушевлением и удовольствием, с каким представители других народов не всегда рассказывают даже о самых крупных своих удачах. Казалось, всякое очередное несчастье лишь приближает Мамаева к какой-то главной, раз и навсегда намеченной цели.

И когда, вконец вдохновившись, почти уже совершенно счастливый, он вскочил из-за стола и с радостным криком «Ну, блин, атас!» стал показывать, как в октябре позапрошлого года, возвращаясь из бани, попал вместе с веником под танк, Кукуев подумал: «Или, бедняга, и вправду попал, или, сукин кот, добивается, чтобы я плюс к грибам и капусте еще и маринованную селедку подал».

Мамаев, однако, не затихал, и Кукуеву снова стало жутко обидно и одиноко.

«Хамло! Хоть меня бы спросил, как жизнь! Ну хоть бы просто так, для проформы моими тремя «п» поинтересовался! И еще всю клеенку своим пеплом засыпал! Не, Мамаев. обойдешься без селедки! И без капусты тоже! Свинух соленых с хлебом дам, и все! А то и без хлеба!»

Тут, будто подслушав мысли Кукуева, Мамаев замолк, плюнув на клеенку, немного обтер ее манжетом праздничной рубашки и спросил:

— Ну, а ты-то как, Кукуев? Выглядишь ты для текущего переходного периода, тьфу-тьфу, неплохо, особенно если учесть, что некоторые вообще уже выглядят… Слыхал, что Шишигин с голоду умер?

— Шишигин?! Леша?! Когда?! — поразился Кукуев.

— Не, я пока тоже не слыхал, но время сам знаешь какое… Тki-то как? Зуб-то тот выдрал?

Кукуев стал по-быстрому вспоминать, болел ли у него зуб, когда лет пять или десять назад они последний раз с Мамаевым виделись.

Вспомнить этого он не смог, но, поскольку зубами мучился постоянно и выдирал в среднем по два, а после развала Союза — по три зуба в год, считая, конечно, и старые корни, вопрос Мамаева показался ему достаточно гуманным. К тому же после упоминания о Шишигине Кукуеву страшно захотелось есть, а выпить захотелось еще страшнее, хоть за независимость, и потому через несколько мгновений на столе уже была бутылка водки, соленые грибы, кислая капуста, а Мамаев, скинув кофту жены, в которой ходил последнее время, энергично кромсал большим ножом буханку хлеба.

— Мать твою помню, — вдруг сказал Мамаев, все нарезая и нарезая хлеб. — Редкой души женщина. Последнее была готова людям отдать. Если бы все такие были, вот бы жили!.. Один другому все отдал, другой — третьему. третий — четвертому, четвертый — опять первому, вот так бы все и передавали, пока не кончилось. Давай, блин, за твою мать!

Выпив полстакана, вдобавок к теплу внешнему, человеческому, вдруг полученному от Мамаева, Кукуев ощутил тепло внутреннее, полученное от водки, и под воздействием уже тепла двойного сказал:

— Ты-ка давай закусывай, у меня там еще селедка есть.

— Маринованная? — спросил Мамаев.

— Очень, — сказал Кукуев, видимо, понадеявшись, что такая сила маринада Мамаева отпугнет.

— Так это же самый цимес! — обрадовался Мамаев. — Эх, Кукуев, редкий ты человек! Честняга, скромняга, трудяга… Да сколько таких на всю страну-то осталось? Ты. Леша Шишигин. Сергей Ковалев…

Кукуев уже нарезал маринованную селедку.

— А ты. как я погляжу, процветаешь, — сказал Мамаев, пальцами вытаскивая из банки первый гриб. — Не иначе — в коммерческих структурах…

— Ага, в коммерческих… — хмыкнул Кукуев, — если задница у нас — коммерческая структура, тогда да. пребываю в полной коммерческой структуре…

Разумеется, неопровержимых улик против жизни и человечества у Кукуева накопилось уж никак не меньше, чем у Мамаева. И вот, забыв про голод, он произнес наконец и свою речь, то и дело выскакивая из-за стола, стеснявшего движения и не позволявшего в должном объеме изобразить как общее социально-политическое положение в стране, так и положение лично его, Кукуева. При этом весь он как будто помолодел, воспрял, оживился. даже исчез дефект его дикции, обусловленный отсутствием трех центральных зубов и связанных с этим сквозняками, постоянно со свистом гулявшими у него во рту.

— Вот. блин Мамаев, какая структура сложилась! — закончил Кукуев минут через двадцать.

Он вытер пот, заправил в тренировочные штаны праздничную майку и вернулся к столу.

На столе же к тому времени от еще недавно достаточно крупной селедки остался лишь самый-самый хвост, в мирное время в пищу практически непригодный. Водки было треть бутылки. Капусты не было вовсе, даже следов. Мамаев, не поднимая головы, с усердием землепашца, лично впрягшегося в плуг, домалывал грибы, заедая их остатками хлеба. Казалось, пока Кукуев рассказывал свою повесть, Мамаеву сообщили о каком-то окончательном катаклизме, который случится прямо сегодня вечером, и вот он решил накушаться в последний раз или, если сегодня пронесет, до катаклизма следующего.

«И какая ж ты скотина, Мамаев! — почти что со слезами подумал Кукуев. — Ну почему ж ты, троглодит бессовестный. мне-то поесть не оставил! Выходит, это я для тебя свинухи собирал?! И селедка, значит, с прошлого лета тебя дожидалась?! Твoe счастье, что в интеллигентный дом попал, а то бы, блин, уже давно, уже прямо там. в прихожей, харюшку бы начистили!»

В отчаянии Кукуев резко допил остаток водки и, наподобие ошалевшего гипнотизера, подавшись корпусом вперед, стал неотрывно глядеть на Мамаева, дожидаясь, когда тот допьет питательный грибной сок и поднимет свои глаза.

«Все, ни слова больше не скажу, — решил Кукуев. — Ни слова. Вот буду до следующего Дня независимости сидеть и не моргая в твои буркала бесстыжие глядеть. Пока не поймешь, Мамаев, кто ты есть».

Однако оригинальному этому замыслу не суждено было осуществиться. Буркал своих Мамаев так и не показал, ибо сразу без всякого переходного периода перешел от грибного сока ко сну, сперва было поместив голову рядом с селедочным хвостом, но потом откинув ее за спинку стула.

— Самая большая роскошь на свете — это роскошь человеческого общения, — громко произнес Кукуев. — Кажется, Сент-Экзюпери.

Он встал, вынул из-под шкафа две пачки пельменей, хранившихся там на случай часа X. и пошел на кухню. Налил в кастрюлю воды, поставил на газ, кинул в воду жменьку соседской соли и, только жидкость закипела, задумчиво пошвырял в нее пельмени. Точнее, большие куски той аппетитной красно-белой массы, в которую превратились пельмени в комнатном тепле. Когда это начало всплывать, он взял ложку и принялся уже всплывшее есть, предварительно в ложку дуя. Внутри снова стало тепло, и Кукуев подумал, что все-все-все-все умрут — и подлецы, и убийцы, и те, кто мухи никогда не обидел, и мухи умрут, и он сам умрет, и Мамаев умрет, и Лешка Шишигин, и соседи, которые по случаю Дня независимости уже пели за стеной народную песню, и соседи за другой стеной, которые чего-то еще не пели, и та здоровенная тетка, у которой за три тыщи купил он сегодня капусту.

Кукуев зашвырнул в кастрюлю вторую пачку и тоже съел, а потом, слив воду, доел белое, приварившееся к дну кастрюли.

Вернувшись в комнату, он снова сел к столу и стал ждать, когда оклемается его школьный кореш, весельчак и ранний бабник Витька Мамаев.

«Проснется — чай будем пить. С сахаром, — твердо решил Кукуев. — А впрочем, еще поглядим».

Владимир Гречанинов

Сибирский физкультурник

За последнее время здоровье наших граждан, несмотря на принимаемые правительством меры… Скорее наоборот. Особенно это касается подрастающего поколения.