Он говорит: «Хочу харчо!»

В голову мне что-то ударило, пошатнулся я, заплакал.

«Пожалей, — говорю, — меня, дедушка! Я человек больной… У меня гипертония… Давление двести двадцать на сто двадцать семь, как в трансформаторе… У меня кризы бывают… У меня «неотложка» возле подъезда каждую ночь дежурит… У меня сын — заика, а внук — двоечник… Нету харчо!!»

Реву я белугой, дед тоже плачет, обнимает меня, вытирает мне слезы тюбетейкой и говорит: «Хочу харчо!»

Подкосились у меня колени, упал я.

Хорошо, официанты подбежали, подхватили.

«Плюнь ты на него, Степанов, — говорят они мне. — Не связывайся! Видишь, он не понимает ни бельмеса по-нашему! Плюнь!..»

Ну что было делать? Как еще можно объяснять?..

Плюнул я с досады и принес ему харчо.

Владимир Дворцов

Жуков

Иван Жуков, 30-летний ассистент физмата, посланный две недели тому назад на уборку картошки в дальнюю деревню, в ночь под выходной не ложился спать. Дождавшись, когда бригадир, к которому был определен на постой, его домочадцы и гости крепко заснули, он достал из хозяйского шкафа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать.

Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный угол, по обе стороны которого были развешаны фотографии экзотических стран, вырезанные из «Огонька», и прерывисто вздохнул.

«Милый Вы наш декан, Константин Макарович! — писал он. — Поздравляю Вас с праздником и желаю всего самого лучшего».

Жуков перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе декана факультета Константина Макаровича. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет шестидесяти пяти, с вечно смеющимся лицом. Днем он сидит у себя в кабинетике или балагурит с хорошенькими студентками, которых в пединституте масса, вечером же, надев тренировочный костюм, бегает у себя в Тропареве трусцой. За ним вдогонку мчатся его любимые псы — старая Каштанка и кобелек Вьюн.

Жуков вздохнул, умакнул перо и продолжал писать:

«А вчера был мне выговор. Бригадир велел отвезти картошку в хранилище, а я лошадь плохо запряг — никак не научусь, — по дороге она распряглась и убежала на конюшню. Остался я горевать на досуге, сам чуть не околел от стужи и всю картошку поморозил. Теперь грозят вычесть у меня ее стоимость из зарплаты. А на неделе хозяйка велела мне слазить в подпол, достать сметаны и молока, а там темно и сыро, с непривычки я все перебил и разлил. Неудобно получилось, и бригадирова жена ругалась. Местные на работе надо мной насмехаются: какой же, говорят, ты профессор, если и силос толком заложить не умеешь. Спать мне велят в сенях, а когда ребенок ихний плачет, я и вовсе не сплю, никак к этому не привыкну.

Милый Константин Макарович, сделайте божескую милость, отзовите меня отсюда, нету больше никакой моей возможности… Кланяюсь Вам в ножки и буду вечно бога молить, вызволите меня из этой деревни, а то помру…»

Жуков покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.

«Я согласен на любой учебный план, не буду возражать против самого неудобного расписания. Дорогой декан, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было в город сбежать, да боюсь, ректорат и общественные организации не поймут и строго накажут. Жена телеграфировала, что ВАК утвердила мою кандидатскую диссертацию. Может, впоследствии стану я доктором наук, но и тогда буду Вас вечно помнить и в обиду никому не дам.

Константин Макарович, там наверняка пришли для меня новые журналы и оттиски из Америки и Франции, возьмите их, пожалуйста, и спрячьте в зеленый сундучок у себя в деканате. И одиннадцатый номер «Кемикал физикс леттерс» попросите в библиотеке барышню Ольгу Игнатьевну для меня отложить, скажите — для Жукова.

Большой привет Вашей верной заместительнице Ольге Егоровне. А мои семинарские занятия в ноябре никому не отдавайте. Остаюсь ассистент Вашего факультета, теперь кандидат физико-математических наук Иван Жуков».

Жуков свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку… Подумав немного, он приклеил марку, а потом умакнул перо и написал адрес: «Деканат. Константину Макаровичу».

Виктор Драгунский

Волшебная сила искусства

— Здравствуйте, Елена Сергеевна!

Старая учительница вздрогнула и подняла глаза. Перед нею стоял невысокий молодой человек. Он смотрел на нее весело и тревожно, и она, увидев это смешное мальчишеское выражение глаз, сразу узнала его.

— Дементьев. — сказала она радостно. — Ты ли это?

— Это я, — сказал человек. — Можно сесть?

Она кивнула, и он уселся рядом с нею.

— Я вас сразу узнал, — сказал он, — и даже волновался, прежде чем окликнуть: а вдруг вы меня не узнаете…

— Нет, я тоже сразу, что ты… Глазищи-то те же. Ну и ну, встретились! А какой тебе теперь годик?

— Двадцать шестой миновал, Елена Сергеевна.

— Ай-ай-ай, а мне кажется, что ты вчера только пришел ко мне в класс, лохматый, и шнурки развязаны…

— Да. А было это около двадцати лет тому назад, дорогая Елена Сергеевна. — сказал Дементьев.

И оба они вздохнули и поглядели друг на друга с любовью и грустью.

— Как же ты поживаешь, Дементьев, милый?

— Работаю, — сказал он, — в театре. Я актер.

— Доволен?

— Ну. не все. конечно, сбылось… Чацкого не играю, Гамлета тоже почему-то не дают. Актер на бытовые роли, то, что называется «характерный». А работаю много!

— Я очень рада за тебя.

— Спасибо. Ну а вы? Как вы-то поживаете?

— Я по-прежнему. — бодро сказала она, — прекрасно! Веду четвертый класс, есть просто удивительные ребята. Интересные, талантливые… Так что все великолепно!

Она помолчала и вдруг сказала упавшим голосом:

— Мне комнату новую дали… В двухкомнатной квартире… Просто рай…

Что-то в ее голосе насторожило Дементьева.

— Как вы это странно произнесли, Елена Сергеевна, — сказал он, — невесело как-то… Что, мала, что ли, комната? Или далеко ездить? Или без лифта? Ведь что-то есть, я чувствую.

— Дементьев, — сказала учительница тихо, — откуда в людях хамство? И когда оно прекратится? Когда хамство перестанет калечить человеческие души, уродовать, отравлять отношения?

— Так, — сказал Дементьев, — я прав. Кто же вам хамит? Директор школы? Управдом? Соседи?

— Соседи, да, — призналась Елена Сергеевна. — Понимаешь, я живу как под тяжестью старого чугунного утюга. Мои соседи как-то сразу поставили себя хозяевами новой квартиры. Нет, они не скандалят, не кричат. Они действуют. Выкинули из кухни мой столик. Сказали, что от раковины рукой подать до подоконника, что он широкий, и пусть он мне заменяет столик. А два столика — тесно и некрасиво. Они запирают дверь на цепочку, и. когда я прихожу из театра, я бываю вынуждена звонить, долго и унизительно. Однажды не дозвонилась и поехала ночевать к подруге. Когда ко мне приходят ученики — а они ведь живые, бывает, и пошумят, — мои соседи стучат мне в стенку — они ложатся в восемь. В ванной заняли все вешалки и крючки, негде повесить полотенце. Газовые горелки всегда заняты их борщами, бывает, что жду по часу, чтобы вскипятить чай… Ах, милый, ты мужчина, ты не поймешь, это все мелочи, но получилось, что я живу как надоевшая квартирантка в доме, который мне дало мое же государство. Тут все в атмосфере, в нюансах, — не в милицию же идти? Не в суд же. Я не умею с ними справиться…

— Все ясно, — сказал Дементьев, и глаза у него стали недобрыми. — Вы правы. Хамство в чистом виде…