— Народ — творец истории. Стало быть, народ нам все и натворит. Надо его подтолкнуть, и он нас засыплет своей сатирой и, грубо говоря, юмором, а мы лишь будем отбирать лучшие образцы и таскать их на страницу. Это я называю связью с народом. И тогда мы не будем страшно далеки от народа и не превратимся в декабристов и интеллигентов. (…)

Потом мы решили создать некий персонаж типа Козьмы Пруткова, который бы олицетворял серость, пошлость, мнимую многозначительность и бесталанность среднеарифметического советского писателя-соцреалиста. Можно было бы придумать ему смешное имя — вроде Нила Литературкина или что-нибудь в этом роде, но потом решили, что имя у этого персонажа должно быть простым, как жизнь, как сама советская литература: Василий Федоров. Владимир Фирсов. Михаил Шолохов, наконец. (Очень мы недолюбливали последнего за его бандитские речи и хулиганские выступления и не верили, что этот человек мог написать «Тихий Дон».) И пришел Марк Розовский и сказал:

— Фамилия ему предлагается — Евгений Сазонов. Простенько, но со вкусом. И это имя будет нарицательным. И роман он пишет не «Тихий Дон», а «Бурный поток». И никто не догадается. Вот начало этого романа века: «Шли годы. Смеркалось. В дверь кто-то постучал. — Кто там? — спросила Анна, не подозревая, что ее ждет впереди. (Продолжение следует)». А завтра я напишу продолжение.

И так пошло. Мы из номера в номер печатали творения нашего «душелюба», женили его, отправляли в командировки на Запад, печатали его стихи, раздумья и мысли. И многие думали, что это живой человек, потому что на моей двери висела табличка: «И. П. Суслов, Евг. Сазонов». Но настоящий читатель отлично видел, кого пародировал этот персонаж, и разделял наше мнение. В моем кабинете скопился целый музей подарков от советского народа Евгению Сазонову, наподобие музея подарков сами-знаете-кому. Чего тут только не было! И чайник в виде утюга, и вечный двигатель с табличкой «на ремонте», и десятки остроумнейших, совершенно бесполезных вещей.

Но однажды я все-таки попался. На Шолохове. Я уже говорил про «Бумеранг». Там можно было найти безобидные, но смешные ответы читателям, типа:

Москва. П. О. Ни-ву.

— Попробуйте сначала приколоть к своей…

В 1967 году появилось такое:

Ростов. М.А. Ш-ву.

«От лица передовой общественности требую: закройте «Бумеранг»!»

— А где вас будут печатать?

На следующий день меня вызвал зам. главного редактора Артур Сергеевич Тертерян (ныне покойный) и сказал:

— Это все. Боюсь, что ваша карьера, Илья, кончилась. Получите волчий билет. Допрыгались?

— Что случилось, Артур Сергеевич? — спросил я, точно зная, что случилось.

— Сейчас «по вертушке» звонил секретарь Ростовского обкома партии. Он спросил, чья это провокация. И кто это осмелился травить Шолохова? Чаковский сказал, что сейчас это проверит и доложит. Вы зачем это сделали?

— Какой Шолохов? При чем тут Шолохов?

Тертерян с сардонической улыбкой показал мне «Бумеранг»: «Ростов. М.А. Ш-ву».

— Артур Сергеевич, — сказал я, — это письмо из Ростова от Моисея Абрамовича Шапирова. Какие инициалы я должен был поставить? И потом — Шолохов живет в Вешенской, а не в Ростове. В-третьих, почему я должен думать, что Шолохов — такой занятой человек — будет читать нашу несчастную страницу?

— Где письмо?

— Какое письмо?

— Этого вашего шлимазла из Ростова.

— Сейчас принесу! Это же уму непостижимо — вот так просто обвинить человека! Сразу — Шолохов, Шолохов! При чем тут Шолохов? — орал я, вылетая из кабинета.

Никакого письма у меня, конечно, не было. Всю эту гадость с Шолоховым я придумал от начала до конца. Я тогда думал, что это очень умно и находчиво.

Все письма, приходящие в редакцию, попадают в отдел писем, где они тщательно регистрируются, читаются и лишь затем пересылаются в отделы, куда они адресованы. Крамольные письма, а их очень много (ну. скажем, в защиту Солженицына, Сахарова, про нехватку продуктов и ненормальные условия жизни), откладываются и передаются сотрудникам КГБ. специально приезжающим в каждую редакцию раз в две-три недели для чтения таких писем и принятия мер по месту работы и жительства. Некоторые наивные читатели под такими письмами ставят свои адреса и должности. Считайте, что они на учете или давно пропали. Анонимки тоже тщательно изучаются, и их посланцы не могут рассчитывать на безнаказанность: их все равно поймают. Так это примерно работает.

Я пришел к себе и написал письмо от имени этого Моисея Абрамовича. Конверта у меня не было, а если бы и был, на нем должны были быть почтовые штемпели Ростова и Москвы. Я позвонил в Ростов какому-то моему автору и попросил срочно прислать мне письмо из Ростова от имени Моисея Абрамовича. Он помчался отправлять, потому что весь Ростов уже гудел от моего паршивого «Бумеранга». В отделе писем я по блату зарегистрировал письмо задним числом, поставил на него соответствующий штамп и понес Тертеряну.

Тертерян, покачивая головой как старый еврей у Стены Плача, дочитал мою писульку и сказал:

— А где конверт?

— Какой конверт?

— Простой конверт. Из Ростова.

— Что же я, должен хранить конверты? Видите, он просит закрыть «Бумеранг», а я остроумно ему отвечаю…

— Я вижу ваше остроумие. Я не вижу конверта.

— Выбросил, наверное. Пойду поищу.

— Поищите, поищите, любезный. А не найдете — пеняйте на себя. Шолохова мы вам в обиду не дадим. И так достаточно намеков с Сазоновым.

И он пошел показывать письмо Чаковскому.

Ах, как кричал Чаковский! Его было слышно на всех пяти этажах. На его месте я бы кричал еще громче. И зачем мне это было нужно? На кого я поднял руку, мальчишка? Меня же раздавят как таракашку. И никто даже не заметит.

Но все же Тертеряну удалось меня отстоять. С другой стороны, Чаковский сумел убедить ростовского вождя, что не на Шолохова же «Литературка» подняла руку! Да вот и письмо от какого-то идиота из Ростова…

Через два дня пришел конверт со штемпелями.

— Нашел, нашел! — кричал я, врываясь в кабинет Тертеряна. — Вот ваш конверт. Я его в корзинке нашел. Уборщица не успела выбросить. А вы сразу — Шолохов, Шолохов!

Тертерян брезгливо посмотрел на конверт и сказал:

— Хорошо сработано. Молодец. Оперативно. И штемпели в порядке. Вот только даты не совпадают. А так все хорошо. Еще раз сыграете в такую игру, Илюшечка, — костей не соберете. Ясно?

Штатным членом редколлегии у нас работал Георгий Гулиа, человек веселый и опасный. Он когда-то написал повесть «Весна в Сакене», за что получил Сталинскую премию. Одновременно он был сыном классика абхазской литературы Дмитрия Гулиа. Себя он считал отчасти сатириком, и ему отсылали наши штучки, если начальство в них хоть немного сомневалось. Он их с удовольствием «рубил», а потом приходил объяснять, что ничего не мог сделать, уж очень прозрачно было написано.

На редакционных летучках мы обсуждали вышедший номер и выясняли, что, с нашей точки зрения, хорошо, а что плохо.

В том номере прошел какой-то хороший рассказ и фразочка: «Хорошо тому, кто носит подтяжки, говорить: «Затянем пояс!»

Гулиа сидел на летучке рядом со мной.

— Слушай, — шептал он мне, — это колоссально, что ты сумел сказать этой фразой! Это колоссально, слушай! Я тебе точно говорю, это замечательная фраза, она войдет в историю! Вот такое мое мнение.

Он поднял руку и сказал:

— Можно мне высказаться? До каких пор мы будем терпеть антисоветские выходки на шестнадцатой полосе, а? Где это видано в советской печати так критиковать партию и правительство! Если партия на своем последнем пленуме совершенно правильно подняла вопрос об экономии в производстве и при потреблении продуктов питания, то кто дал право этим молодчикам с шестнадцатой полосы обзывать партию «подтяжками», а? Слушай, я вам точно говорю, что некоторых уже пора разгонять. Развели здесь, понимаешь, демагогию, а мы, редколлегия, потом за них отвечай!