— Иэхх!
Заграбастал меня, стиснул и начал целовать, в губы, в лицо, в макушку… Кричит:
— Федя, хватай флаги! Понавесь всюду! Бабам прикажи, у кого красные платки есть, — пускай немедля вывесят! Понял?! Потом, Федя, беги в пекарню, скажи, чтоб к вечеру — кровь из носу! — был белый хлеб. Много хлеба! А я в магазин и столовку, вечером народ соберем, весь народ соберем, понял? Давай, браток!
Я схватил уже заготовленные флаги и выскочил на улицу. Девушки из бухгалтерии тут же отобрали их у меня — сами вывесим.
А я бросился к столовой и, боясь, что меня опередят, давай — не помня себя — колотить железякой о звонкий стальной лист, аж искры сыплются.
Отовсюду бегут растерянные бабы, и мужики показались: что случилось? Да не пожар ли? А я колочу что есть силы и дико ору: «Победа!.. Победа!.. Братцы вы мои, победа пришла-а…»
— О господи… господи!
— Да неужели дожили?..
— Да иди ты, какая теперь работа!..
— Бабы! Лешие! Детей забирайте с садика, детей забирайте…
— Ох и напьюсь же сегодня, за всю войну проклятую…
Мужики гомонят, бабы ревут и, как испуганные тетерки, суматошно разбегаются в разные стороны.
Я мчусь в пекарню, передаю приказ о выпечке белого хлеба пожилой пекарихе. Она суетится, всхлипывает и с готовностью кивает, кивает, кивает: «Да будет, Федя, да как же, обязательно будет хлебушко, будет! Ну, слава богу! Ну, слава богу!..»
Потом я бегу по бонам через разлившийся Ыбын, в старый поселок. «На Динин дом повешу флаг!» — решаю я вдруг. Хоть бы Дина-то была дома! Но она на катище. Дома оказался отец ее. Тэрыб Олеш, он только что вернулся с рыбалки.
— Победа, Алексей! Победа, Михалыч! — ору я.
Он почему-то хватается за широкую бороду.
— Да неужто правда, парень? Да ты точно ли знаешь?..
— Точно, точно! Вечером всех в столовую, отмечать будем! Рыбу-то поймал ли?
— Поймал, парень, поймал, как не поймать. Хорошие щучки поймались. И косачи есть. Погода, вишь, хорошая, и славно токовали. Девять штук сшиб. Сейчас все в столовую снесу…
Ну молодчина же начальник наш. В эти дни мы, конечно, вовсю ждали конца войны. И сразу после Майских Шура сказал Тэрыб Олешу: ты, говорит, среди нас самый дотошный лесовик, давай помоги на День Победы стол сварганить. А за ценой не постоим…
— Какая цена, Павлович! — обиделся старик. — Разве я не человек? Разве я не понимаю, день какой приходит? Дай только бог удачи…
И повезло мужику — девять косачей!
А день-то какой выдался, день-то! И солнечно, и свежо, и ручьи поют. А воздуху-то, воздуху сколько! Столько и не было никогда!
— Федя, Федя! Дай я тебя поцелую…
— Федя, погоди, давай я тоже!
Мое лицо уж совсем обцеловано. Оно даже мокрое. И не понять отчего больше — от бабьих ли жадных губ, от слез ли, своих и чужих, от майской ли влажной свежести…
— Бабы, бабы! Вечером в столовку! Все в столовую, бабы!
Мне нестерпимо хочется побежать на нижний склад, к Дине. Я говорю Шуре, что, мол, побегу, позову тамошних.
— Я уже послал, Федя, послал. Ко всем послал. Велел покрепче привязать плитки с лесом — и пускай все приходят. Федя, браток, неужели и в самом деле победа? Неужели и войны-то больше нету? И мы живы остались, Федя, а? Ты хоть понимаешь, Федя?
Потом держали мы последний военный совет: кто что может выделить на стол Победы. И началась великая утряска и утруска — такая, когда все, что ни на есть, идет в общий котел, и вдруг появляются на свет невесть как сохранившиеся запасы. В тот день даже нашим образцовым завмагом владело бесшабашное бесшабашие: «Авось ничего мне не будет. За такой-то день…»
И в каждом доме началась утряска и утруска… И дивились люди своей внезапной щедрости.
В столовую втиснули три ряда столов, и каждый ряд ломился от несметной еды. Четыре долгих года не видели мы столько еды сразу.
Чего тут только не было!
И янтарная брусника, и соленые грибы, и соленая треска, и жареная картошка, и квашеная капуста, и немыслимые щучьи рыбники, и самые настоящие белые румяные пирожки, о которых уже и думать забыли. А промежду этой рядовой, но главное — обильной снеди, на почтительном друг от друга расстоянии, возвышались жареные тетерева…
А суп был сварен из моего старого приятеля, общественного козла Якова. Так и не успел я с ним посчитаться…
А из напитков были: великолепный брусничный морс и свежий березовый сок, имя которому на нашем коми-языке — зарава. Величественное имя! Ну и, конечно, был спирт…
Вот какой стол мы сварганили за один день!
И не было такого лесоруба — старого ли, молодого, мужика ли, бабы, — который, заходя в столовку, не пошатнулся бы от одного взгляда на такое богатство, от одного вида этого чудо-стола, свалившегося на наш поселок вместе с торжественным словом — Победа!
Лица, лица, лица… Радостные, грустные, с горячим блеском глаз, с голодным блеском глаз, с опухшими от слез глазами.
Самотканые кофты, ситцевые платья… Горячечный говор и поднятый со дна сундуков нафталиновый дух, удивление и радость, радость!
И прекрасные, похорошевшие лица, худющие, но прекрасные, словно вдруг освободившиеся от тяжелой копоти войны…
И все это сразу сотворило одно только короткое слово — Победа.
Шура Рубакин встал. Ему первое слово, слово для всех.
Так трудно человеку — губы, вона, скачут, глаза стелются влагой, рука со стаканом дрожит, спирт по пальцам течет, по пальцам…
Все молчат и смотрят на нашего начальника, на Рубакина Александра Павловича. И никто ему в эту минуту не может помочь, никто.
Бьются в Шуре тыщи слов, которые он знает, и все-то слова он сейчас забыл, никак не вспомнить.
— За победу, — сказал Шура тихо и посмотрел на всех. — За нашу победу, — сказал Шура, глаза у него плачут, а губы прыгают, и нету у него больше слов.
Сегодня в спирте совсем нет горечи, ни капельки нет. Не спирт, а — зарава, сок березы, сок земли. Сегодня — пить! Пить, сколько будет, пить, сколько подадут! Со всеми! Пить за живых. Пить за мертвых. Пить за своих. Пить за чужих, которые тоже свои, родные, которые граждане одной земли, одного неба, одного счастья, одной Победы… Победы. Пить!
Ах, как хороша эта тугая тетеревиная ножка… хороша! Как тепло стало, аж горячо. Как весело, как горестно, как высоко… А вон там Дина сидит, рядом с отцом. Ее ржаные блестящие волосы водопадом ринулись на нежные плечи, вот-вот раздавят их своей тяжестью. Не посмела со мной рядом сесть. И я не посмел… И я даже не подумал, чтобы нам вместе сидеть. Я думал только, чтобы вместе со всеми, я всех сегодня люблю, всех, — как Дину, и даже больше…
Рядом со мной сидит справа Марина Кирикова. На ней тонкое цветастое платье без рукавов, голые руки сияют. Меня прижимают слева, мне деваться некуда, я чувствую в тесноте бедро Марины, у меня темнеет в глазах.
Марина велит мне больше есть, сама достает блюда «покрепче», что-то заботливо говорит мне, я не слышу. Потом она сама поднимается и кричит свой тост на всю столовую:
— Бабы! Давайте выпьем за нас, за всех баб! В такой день мы ли не заслужили!
Выпили за баб.
Выпили за солдат, которые дошли до Берлина.
За солдат, которые не дошли.
Даже за нас, мальчишек, выпили. Я уже был хорош, но этот тост я расслышал — и выпил. Грешно не выпить. Ведь это мы, безусые пацаны, кряхтели, надрывали животы, ломали поясницы, тонули на сплаве, мерзли, ели заячью капусту, — но делали мужское лесное дело! Делали! Как не выпить за нас, сопляков…
И пришла такая минута, когда каждый опять стал тем, кем был раньше. За столом это очень видно, а я уже ничего не мог, ни есть, ни пить, ни на ноги подняться — только смотрел.
Кто поет, кто плачет, кто отчаянно спорит, кто никак не может оторваться от еды, все ест, ест, ест.
Шура Рубакин уже на улице наяривает «барыню» на «хромке». Целая орава усердно трамбует чуть проклюнувшуюся травку. У меня уже двоится в глазах, но я замечаю, как жена начальника, долговязая Нюра, делает решительный шаг к Лизе, фельдшерице. И в моем одурманенном мозгу вспыхивает: «Стой, Нюра, стой, милая, нельзя сейчас про это, не время, нельзя…» Я хватаю хохочущую Лизу за руки и волоку в самую середину пляски. И сам начинаю плясать, пляшу изо всех сил, хотя ни черта не умею. Просто я стараюсь как можно выше подпрыгивать, всех перепрыгнуть. Лиза еще пуще хохочет, просто помирает со смеху, на меня глядя. А я пытаюсь прыгнуть еще выше и через головы увидеть, не пробирается ли к Лизе через толпу Нюра, за-конная жена Шуры Рубакина… Зак-конная…