— Да ну? — удивился Шура. — А я думал, тебе сорок пять, ну, от силы пятьдесят…
Великан раскатисто засмеялся, а потом сказал грустно:
— Не дури, Александр Павлыч, нынче мне шестьдесят пять стукнет.
— Чудеса-а! — все удивляется Шура. — Видимо, на тебя, как на пень-смоляк, время не действует.
— Не скажи, коллега, заметно сдаю, укатали сивку… да… крутые горки. А горки были всякие. Не буду хвастать, но бывало, по два мешка с сахаром вытаскивал с баржи зараз, — смеется Африканыч. — Пудов двенадцать — тринадцать будет в них. Да… в молодости побесились. Раз с парнями у нового сруба поспорили. Ну, я взялся за угол и приподнял сруб-то, а товарищи всунули меж бревен новую шапку спорщика. Но тогда мне крепко кольнуло в поясницу. И всю жизнь боль эту слышу, то утихнет, то вновь кольнет. Так что, коллега, дурь, хотя бы и молодую, надо потихоньку выпускать, не всю сразу, да. Ну, конечно, и войны… За царя и отечество, гражданская тоже. Дважды ранен был, не без того.
Я смотрел на великана и сначала не верил: не может быть. Ему, такому, — и почти семьдесят! А когда Африканыч повернулся в мою сторону, я рассмотрел: морщины на его лице оказались глубже, и вся кожа — более мятой и выдубленной, чем сначала мне увиделось. Много ветров и много морозов выделывало эту кожу!
— Ну, ничего! — взбодрился великан. — Поживем еще, поработаем! Еще попортим крови вам, лесным короедам! — И он раскатисто захохотал, заметно подогретый спиртом.
— А я бы на вашем месте в борцы пошел! — выпалил я. — Могли бы стать Поддубным! Не меньше!
— Меня что-то не тянет на такие дела, коллега. Ни на борьбу, ни на драку. Эти лавры не по мне, Андреич. Меня вот всю жизнь к песне тянуло, и, честно говоря, хотелось мне стать певцом.
— Певцо-ом? — разочарованно протянул я.
— Да, коллега, певцом. Очень почтенное занятие, должен вам доложить. Только вот жизнь по-своему распорядилась. Ну, да на жизнь грех обиду держать.
— Африкан Африканыч, а спел бы ты что-нибудь, а? — просит вдруг Шура Рубакин. — Ты по-коми спой… Я ведь немножко балакаю по-вашему. А песен ваших, почитай, не слыхал.
— А что, и спою! — великан радостно засиял, опять как-то очень по-детски. — Спирт ваш, ребяты, хорошо согрел меня, отчего же, тепленькому, не спеть. Так что же вам, грустное или смешное?
— Смешное! — разом гаркнули мы с Шурой.
Африкан Африканыч вышел на середину комнаты, встряхнулся, расправил могучие плечи, крупную голову склонил немного набок, лукаво улыбнулся и завел могуче и красиво:
Тутуруту Семо сайо
Огро Марпа верос сайо…
В такт себе помахивает тяжелой ручищей, синие глаза смеются, я смотрю на него и думаю — вот где мужик соответственный: и рост, и голос, и ухватки… А правду народ говорит: большой да сильный редко злым бывает. Как-то он, соответственный, лес у нас примет? Ему бы еще и не жадным быть, не прижимистым, за чужой счет на премию не рассчитывать. А он и за столом намекнул: попорчу вам кровь, короедам. Мол, бутылка к случаю не помеха, очень-то на меня не надейтесь.
Великан вдруг присел, как в пляске, и взял высоко-высоко. А пел он на коми-языке вот что:
За Тутуруту Семо,
Семо,
Огро Марпа замуж,
замуж
Счастливица выходила,
Счастливица выходила…
Как у Семо пир горою,
За столом сидят — собрались
Вся родня,
вся родня:
Ласей Мосей, Чукля Пёдор,
Порысь Яро, Ныртом Петыр,
Варгыль Косьта,
Варгыль Косьта,
Гогрос Огро, Курган Марья,
Кекур Надьо, Бырган Дарья,
Гости дорогие,
гости дорогие…
И уж весело всем стало,
Брага-водка всех забрала,
Веселись, душа,
Веселись, душа!
Тут жених вдруг спохватился:
Ешьте, пейте что кто хочет,
на здоровье,
на здоровье!
Я ж, лешак, забыл ведь, дурень:
Надо ж петли мне проверить
В Лисьей Роще,
в Лисьей Роще!
Он ушел, а все пируют,
Осушают пенну брагу,
Пей до донышка,
до днища!
Все уж крепко ошалели:
Чукля Пёдор вниз башкою
Пляшет-скачет,
Пляшет-скачет.
Ласей Мосей воет нудно,
Развалясь под длинной лавкой:
«Тутуруту-тутуруту,
тутуруту-турура…»
А под утро все свалились,
Только Семина невеста
Ночь прождала,
ночь прождала.
«Где его лешак там носит!
До сих пор все петли смотрит!
Погоди ж ты,
погоди ж ты!»
А потом бедняжку Семо,
Жениха и зверолова,
Отыскали в Роще Лисьей,
В Роще Лисьей отыскали…
С кручи он высокой прыгнул,
Поломал все руки-ноги…
Огро Марпа собирала,
Бырган Дарья поправляла…
Чертова свадьба!
— Здорово! — крикнул Шура Рубакин. — Здорово, Африканыч! Смотри-ка, какие у вас песни народ веселые да смешные поет… Да-а, народ, братцы, не хмурый человек.
— Верно сказано, коллега, — сказал Африканыч, отдышавшись. — Верно. Но эту песенку один человек написал, большой человек. Хорошо понимал он душу народа, потому и стала она у нас вроде народная песня.
Африканыч задумался чуть, с сожалением взглянул на пустую чашку с веселым узором и сказал со вздохом:
— А теперь, братва коллеги, призываю вас ко сну. А то, чего доброго, я распоюсь по-настоящему и весь поселок подниму на ноги.
Ночью сплавной мастер так храпел, что я всерьез боялся, не рухнули бы стены барачные…
Назавтра мы, как три мушкетера, отправились на нижний склад. Перед этим Шура спросил Африканыча, сколько рабочих потребуется при сдаче леса. Но тот махнул толстой ручищей и неопределенно сказал:
— Там посмотрим.
Идем. И вижу я, — хоть вчерашний вечер прошел вполне дружески, опять Шура волнуется, даже веко у него задергалось. Мне тоже невесело. Погоди, думаю о себе, сейчас этот певец колупнет твои грехи, и тогда уж не он, а ты запоешь. За упокой своей души.
А когда мы начали подниматься на средний штабель, у меня даже сила пропала в ногах, и так нехорошо стало, ну, будто я на эшафот иду…
В первых же бревнах, на верхнем ряду, Африкан Африканыч увидел бревно с табачными сучьями.
— Я бы, коллега, не взял его экспортным пиловочником, — сказал он, как бы размышляя. — От силы вторым сортом бы взял. А?
Мне оставалось только потеть да краснеть.