Наконец, велико значение и указанной нами выше, пятой идеи, а именно, идеи модели. Всякая модель предполагает какой-нибудь оригинал, какое-нибудь воспроизведение этого оригинала и какое-нибудь определенное отношение между тем и другим. На основании какого-нибудь закона или метода воспроизведенный оригинал и есть модель оригинала. Будем считать, что каждая грамматическая категория есть некоторого рода оригинал, а ее бесконечные семантические представители – есть модели этого оригинала. Тогда становится ясным, что и каждый падеж является моделью единой и общей категории падежа, и все падежи, взятые вместе, являются моделью еще новых систем или парадигм склонения, которые возникали или могут возникнуть в языке на почве бесконечной языковой семантики. Кроме того, и каждая падежная категория и вся парадигма склонения являются моделями для бесконечного числа также и подчиненных им отдельных слов, получаемых ими в реальном языке и в конкретной речи. Пусть, например, мы определили категорию родительного падежа. Русские слова «стола», «дерева», «цветка» и т.п. являются в языке конкретными воплощениями общей категории родительного падежа, ее реализацией, ее воспроизведением. «Родительность» всех этих родительных падежей будет их моделью. Таким образом, если не всякая структура есть модель (поскольку не всякая структура мыслится реализованной на различных материалах, а может рассматриваться и вполне самостоятельно), то всякая модель уже обязательно есть структура (поскольку возникает она только в результате переноса той или иной структуры на те или иные и, в принципе бесконечные по своему числу, материалы). Если математическое учение об окрестности заставляет нас рассматривать всякое множество как вполне упорядоченное, т.е. как единораздельную структуру, то тем самым мы получаем подход и к учению о моделях, которые являются не чем иным, как практическим воспроизведением данной отвлеченной структуры на том или ином языковом материале. Поэтому моделировать данную категорию в языке – это значит, во-первых, определить ее внутреннюю структуру, а во-вторых, рассмотреть эту структуру как принцип ее воспроизведения, ее функционирования на разных материалах, как потенциальную заряженность порождаемых ею воспроизведений.

Всякий лингвист и даже всякий профан, изучивший школьную грамматику, прекрасно чувствует, что между падежами существует какое-то единство, или что они относятся к какой-то единой и цельной области языка или речи. Но в чем заключается это единство и как формулировать эту цельность, это мало кто умеет делать, а большинству это даже и в голову не приходит. Вместо этой темноты и неразберихи выдвигается ясное и точное понятие модели. Оно рисует нам не только единство смыслового направления при переходе отдельных частных значений данного падежа к этому данному падежу вообще, при переходе одного падежа к другому и, наконец, при переходе всех падежей к их закономерной системе; но также и подчиненность соответствующей реальной языковой семантики всем этим падежным структурам, создавая тем самым смысловое регулирование и структурно-категориальное оформление любого имени, употребленного в данном падеже.

Попробуем теперь привести для указанных выше пяти больших идеи, возникающих на базе теории окрестности, некоторые примеры из учения о падежах в русском языке и отчасти в других индоевропейских языках, не гоняясь ни за какой полнотой, ни за какой точностью приводимых иллюстраций. Последняя оговорка имеет значение не потому, что автор не сумел или не имел времени разобраться в материалах русской грамматики, но потому, что самый этот предмет, как показано выше, одним из своих оснований имеет стихию языковой непрерывности, запрещающей удовлетворяться только одними изолированными примерами и только на них базироваться. Невозможно демонстрировать непрерывность отдельными изолированными и прерывными значениями. Можно только указывать некоторого рода вехи или узловые пункты на фоне бесконечно развивающейся языковой непрерывности. Однако эти вехи и эти смысловые узлы должны указывать нам направление, в котором происходит непрерывный и живой процесс языка. Поэтому и сама непрерывность и связанные с ней категории структуры, модели и окрестности являются для нас только принципами рассмотрения и восприятия языковой действительности, но отнюдь не методами ее изложения и, уж во всяком случае, не реально данной и вполне устойчивой картины самого языка. Пусть имеется два каких-нибудь значения данного падежа. Если мы ограничимся только указанием этих двух значений, это будет абстрактной метафизикой некоторого дискретного множества, состоящего из отдельных, ничем не спаянных между собою, явлений. Но, если мы, имея каких-нибудь два, близких одно к другому, значения данного падежа, будем считать, что в живом языке и в живой речи промежуток между этими двумя значениями может быть всегда заполнен бесконечным множеством всяких других значений того же падежа, едва отличающихся друг от друга, это будет значить, что указанные два значения одного и того же падежа рассматриваются нами с точки зрения принципа непрерывности. И даже если при изложении этого предмета мы не сумеем конкретно указать эти промежуточные значения, которые сплошь переливаются одно в другое, все-таки уже самый принцип непрерывности обеспечит для нас возможность появления в конкретном языке тончайших промежуточных оттенков; да это и всякий внимательный наблюдатель сам прекрасно понимает, удивляясь бесконечным семантическим переливам одной и той же языковой категории, если она берется в живом контексте речи. А в раздельном научном изложении, конечно, можно указать только отдельные вехи непрерывного языкового процесса, только отдельные узловые пункты вечно меняющихся категорий падежа, равно как и всякой другой грамматической категории.

Будем исходить из того, что язык есть орудие сознательного общения между людьми. В языке кто-то обязательно говорит о чем-то и притом кому-то. В отличие от абстрактного мышления, где каждая категория имеет самостоятельное значение и объединяется другой только в порядке логической системы, язык всегда говорит о каком-нибудь объекте, с которым тот или иной субъект находится в состоянии сознательного общения. Это касается любой грамматической категории, но мы сейчас подвергнем рассмотрению только одну категорию падежа.

Всякий падеж тоже есть и некоторого рода субъект и некоторого рода объект и некоторого рода отношение между субъектом и объектом. Это отношение субъекта и объекта, характерное для языка вообще, выражается в разных частях речи по-разному. Когда мы говорим о падеже, то, очевидно речь идет об имени, т.е. об отношении субъекта к объекту в том виде, как оно дано в имени. В имени тоже что-то говорится о чем-то, т.к. иначе оно было бы бесполезно для целей осмысленного общения. В имени есть то, о чем что-нибудь говорится, то, что именно говорится, и то, как именно говорится. Вот это субъект-объектное отношение и есть категория падежа. Падеж есть субъект-объектное отношение, выраженное в имени и средствами только одного имени. Отсюда обычное определение падежа в традиционной лингвистике. Его определяют то как отношение имени к предложению, т.е. как выражение функционирования имени в предложении, то как отношение к предложению и вообще словосочетанию, то как вообще отношение имени к любым другим элементам связной речи. По-видимому, это последнее и самое широкое определение падежа – есть и самое правильное. Мы, по крайней мере, остановимся пока на нем, не отрицая других возможных определений.

Само собой разумеется, что падеж, понимаемый в таком широком смысле слова, является категорией весьма богатой; и неудивительно после этого, что количество флективных падежей в языках весьма разнообразно, а теоретически падеж вообще мыслим в бесконечно-разнообразном виде и потому количество падежей, с точки зрения теоретической грамматики, принципиально бесконечно. Конечно, никакой язык не может формально зафиксировать все свои падежи полностью. Падеж, как мы его определили выше, вообще даже не есть флективная категория и потому может выражаться какими угодно другими языковыми средствами, вовсе не только флексиями. Мы остановимся, однако, на флективно-выраженных падежах, поскольку наличие флексий уже во всяком случае требует соответствующего семантического и коммуникативного анализа. Если оставить в стороне зват.п., который связан с предложением чисто внешним образом (поскольку само предложение в нем совсем не нуждается), то в санскрите мы найдем 7 падежей, в старославянском и русском языках – 6, в классической латыни – 5, в древнегреческом – 4, в современном немецком – 3, в английском – вместо прежних 4-х падежей, собственно говоря, только – 1 падеж, кроме общего падежа (а, именно, родительный принадлежности, в местоимениях же намечается 2 падежа), во французском – 1 общий падеж или, другими словами, ни одного флективного падежа. В архаических языках мы находим целые десятки падежей. И вообще некоторые лингвисты считают проблему падежа неразрешимой. Это происходит от того, что у лингвистов почти всегда возникает желание втиснуть все падежное многообразие языков в те или иные строго-отчеканенные категории. В этом смысле проблема падежа, конечно, неразрешима. Но как раз математическое учение об окрестности дает возможность обозревать бесконечные падежные различия без погружения в неисчислимость и в беспорядочную спутанность падежей и учит нас находить закономерности в тех областях, которые на первый взгляд, казалось бы, лишены всякого порядка и закономерности. Попробуем обозреть результаты традиционной описательной науки в области русского языка, дополняя их некоторыми наблюдениями из других языков; и попробуем реально убедиться в том, что математическое учение об окрестности дает здесь лингвистам в руки весьма мощное орудие для установления закономерностей в падежной области.