Мы изучали живую человеческую речь, которая и была для нас объективной действительностью. Мы перешли к ее научной абстракции, к фонемам. Мы нашли, что абстрактная сущность фонемы не выражает и не отражает собою всей живой человеческой речи. Нам пришлось от абстрактной фонемы перейти к ее пониманию как закона человеческой речи, а отсюда – и к новому объединению ее с этой человеческой речью, к объединению не слепому и не глухому, не хаотическому и сумбурному, но к объединению закономерному, понятному, осознанному, расчлененному и научно обоснованному. Владение же фонемными основами речи дало возможность нам поставить вопрос об ее модельном функционировании и, следовательно, об ее машинном и живом воспроизведении. Начав со слепого, плохо различимого и непонятного потока человеческой речи, мы изучили весь ее абстрактный механизм; а этот абстрактный механизм привел нас к проблемам научного переделывания действительности при помощи живого человеческого слова.

Так объективно-научная картина фонологической аксиоматики заставила нас пройти все существенные ступени ее развития, оставляя все подробности этого трудного пути в качестве многочисленных задач уже специальных исследований.

В статье «О методах изложения математической лингвистики для лингвистов»[61] мы указали на те трудности, которые возникают в условиях применения математики к проблемам языкознания. Точнее, мы говорили там не столько о самом применении математических методов (которое для нас несомненно), сколько о той некритической форме изложения лингвистики, которая необходимым образом возникает без учета языковой специфики. Если эта последняя игнорируется и даже сознательно отбрасывается, то часто становится весьма непонятным, какие же именно явления языка нужно подводить под точные математические формулы. Эти явления могут быть самыми разнообразными; и без учета их качественной природы чисто количественный подход, несмотря на всю свою точность, вносит большую неразбериху в языкознание, поскольку одной и той же количественной характеристике могут соответствовать самые разнообразные по своему качеству языковые явления. Поэтому никак нельзя считать случайностью то обстоятельство, что многие математически-лингвистические исследования являются самой настоящей абракадаброй не только для традиционного языкознания, но и вообще при строго логическом подходе. В указанной нашей статье это печальное положение дела мы демонстрировали на теории языковых моделей, базируясь на книге И.И. Ревзина «Модели языка», М. 1962. Можно было бы взять и любую другую проблему математической лингвистики и любого другого представителя этой дисциплины. Однако, само собой ясно, что дело тут вовсе не в языковых моделях, и дело тут вовсе не в указанном авторе. Математическая лингвистика разрабатывает множество и всяких других проблем; а сам И.И. Ревзин – известный советский лингвист, который много сделал для развития советской лингвистики и предложил целый ряд весьма интересных научных концепций. Но для упрощения нашего изложения в настоящем месте мы тоже будем базироваться на указанной книге указанного автора, преследуя на этот раз не общие цели определения языковой модели и не цели фонологического моделирования, но цели изучения грамматических моделей с привлечением некоторых мыслей общего и принципиального характера.

Все фонологические сомнения с гораздо большей силой возникают при изучении грамматических моделей. В идеале формализм теоретиков языковых моделей должен был и здесь обходиться без всякой семантики, так как иначе он был бы просто уточнением уже существующей традиционной грамматики. Но так как сделать этого нельзя, то теоретикам языковых моделей приходится не явно, а в иных случаях и явно, пользоваться категориями вполне смысловыми, вполне семантическими, а тем самым и категориями самой обыкновенной школьной грамматики, как бы эту последнюю они ни опровергали и как бы ее ни принижали. Естественно, что такого рода использование школьной грамматики не только противоречит исходному формализму математической лингвистики, производится большей частью неявно и бессознательно и основывается на глубоком нарушении правил элементарной логики.

Приступая к анализу грамматических моделей, мы, естественно, сталкиваемся прежде всего, с понятиями морфемы и слова. Под морфемой в данном месте книги И.И. Ревзин понимает «минимальную значимую единицу» (стр. 53). Это определение недостаточно вдвойне. Во-первых, значимость свойственна и всяким другим звукам (лаю, мяуканью, мычанию и пр.), и, таким образом, отнюдь не всякая минимальная значимая единица есть языковая морфема. Во-вторых же, здесь вполне игнорируется язык как орудие общения и, следовательно, коммуникативность всякой морфемы. Однако о морфемах автор заговорил здесь совсем некстати, поскольку речь об этом будет идти у него гораздо ниже и гораздо более обстоятельно. Да и сам автор считает анализ морфем делом очень трудным и плохо поддающимся формализации (стр. 53 – 54), следовательно, теория грамматических моделей должна исходить не из анализа морфем, но из анализа слова, которое он считает более «очевидным», чем «более сложная» процедура операций с морфемами и алломорфами.

Что же понимает автор под понятием слова? Однако у автора книги слово тоже не получает точного определения. Вместо этого даются либо «фонологические критерии сегментации» речевого потока (как, например, пауза в качестве пограничного сигнала речевого сегмента), либо «конструктивные критерии сегментации». Но никакие фонологические критерии, ввиду исключения из них всякой семантики, не могут определять собою слова. Что же касается конструктивных критериев, то тут уже сам автор вносит семантический момент, чем, безусловно, нарушается чистота и последовательность принятого им вначале внесмыслового анализа языка. Автор пишет (стр. 55):

В этом определении непонятно ни то, что такое «фраза», ни что такое «грамматическая» и тем более «грамматическая правильность». «Конструктивность» понимается здесь просто как значимость. Но без специального анализа этого последнего термина его поневоле приходится понимать обывательски, т.е. очень спутанно. Если воспользоваться примером автора «Он сегодня перестарался» и если «конструктивную» границу он проводит между этими тремя словами в слове «перестарался» между приставкой и остальной частью слова, то становится неизвестным, почему понадобился самый термин «конструктивный критерий». Речь идет здесь, по-видимому, только о простом разделении речи на то, что всякий обыватель называет «словами». Но ясно, что смысловой критерий все же не очень приемлем для автора книги. По крайней мере, выделение морфем представляется ему слишком сложным и даже ненужным,

Даже больше того. Называя фонологический сегмент, в котором начало и конец совпадают с конструктивным сегментом, сегментом правильным, автор книги базирует на этом определение того, что он называет основной речевой единицей:

Тут же даются и два других определения, но они связаны с первым.