б) Вслед за Р. Якобсоном О.С. Ахманова[32] различает и критикует 5 разных подходов к понятию фонемы. Здесь не место подробно разбирать все эти теории. Однако мы их здесь все-таки перечислим, чтобы более сознательно избегать допускаемых, слишком абсолютистских или прямо ошибочных методов исследования.

То, что можно было бы назвать менталистской теорией фонемы, окончательно отрывает фонему от живого потока человеческой речи и оставляет ее только на стадии мыслительных образований. Фонема, действительно, в значительной степени отделима от соответствующего звучания и это отделение мы будем всячески проводить. Тем не менее, подобного рода отделение фонемы звука от самого звука будет у нас только условным и временным; и задачей такого отделения может быть не отрыв от реального звучания, а, наоборот, возвращение к реальному звуку с целью превратить его из спутанной и неясной текучести в закономерное протекание.

Имеется еще и другая теория фонемы, с точки зрения которой фонема является некоторого рода кодом, т.е. зашифровкой, а звук, который этой фонеме соответствует, есть сообщение. Такое различие между фонемой звука и самим звуком правильно только в том отношении, что звуки есть непосредственно воспринимаемая предметность, а фонема звука только еще конструируется в мышлении в виде отвлеченного смысла этого звука, или в виде сущности этого звука. Поскольку здесь возникает вопрос о мышлении, смысл или сущность звука должны быть определенным образом конструированы, т.е. уже не могут сводиться на простую непосредственность восприятия. Если угодно, эту конструктивную сущность звука можно, конечно, называть кодом, но этот код совершенно не отделим от звука как сообщения. Кроме того, если звук речи брать сам по себе, без всякой его семантики, то и он тоже вовсе не будет никаким сообщением, а тоже будет кодом. Послушайте речь иностранца, говорящего на незнакомом вам языке. Эта речь, хотя и является для вас каким-то сообщением, но фактически вы воспринимаете ее как непонятный код, как зашифровку сообщения, а не как само сообщение. Поэтому, если и существует глубокое различие между фонемой звука и самим звуком, то это вовсе не есть различие кода и сообщения. Как мы увидим ниже, это есть различие сущности и явления. Но при всех глубоких различиях того и другого, оба они существуют только вместе. И это понятно как при непосредственном общении с вещами, так и при диалектическом изучении категорий сущности и явления.

Третья теория фонемы, которую можно назвать родовой, имеет за собой то преимущество, что всякая фонема действительно есть нечто большее, чем соответствующий ей звук. В целом, однако, эта теория совершенно несостоятельна. Отношение между фонемой звука и самим звуком гораздо более сложное, чем отношение рода и вида. Фонема – это не просто обобщение звука, но – очень сложная его функция. Кроме того, фактически фонема действует вовсе не как род, но одновременно как целое семейство звуков, принимающих разный вид в зависимости от позиции и стиля. Наконец, ничто физическое не может быть видом родового понятия. Иначе либо все физическое придется считать видом логического, т.е. чем-то тоже логическим, либо все логическое придется считать обобщенным физически, т.е. в конце концов, тоже физическим родом. Однако ни физическое не есть логическое, ни логическое не есть физическое. Логическое есть отражение физического, а не просто физическое же; и физическое есть то, что отражается в логическом, а не просто само логическое.

Четвертая теория вообще находит в фонеме только одну абстракцию ума и дальше этой абстракции не идет. Теория эта основана на субъективистском понимании абстракции. Полноценная научная абстракция никогда не есть только абстракция. Если она выработана до конца, она тотчас же волей или неволей применяется на практике эмпирического исследования. Она вовсе не остается только в уме, но имеет своей целью опять возвратиться к эмпирической действительности, из которой она была извлечена и которую теперь она превращает из спутанной и неясной в закономерное и организованное целое. Всякий закон механики есть абстракция, полученная из спутанной и бесформенной эмпирической действительности. Но если этот закон точен, то сейчас же выясняется, что он является отражением самой же действительности, но только ее более широких и глубоких сторон, не сразу видных при элементарном эмпирическом наблюдении. Когда же эта абстракция продумана до конца, она оказывается не чем иным, как законом той же самой эмпирической действительности; но эта последняя, рассмотренная с точки зрения такого закона, оказывается теперь уже стройной и понятной, потому что незаметные раньше ее широкие и глубокие стороны получили теперь объективное значение и объясняют собою все более узкое, с виду случайное и поверхностное. Фонема, которая остается только на стадии умственной абстракции, является бесплодной игрой ума и не является предметом науки. Конечно, не нужно впадать и в противоположную крайность: фонема, взятая сама по себе, все же есть абстракция и умственная конструкция, хотя ее абстрактное содержание есть только один из моментов полного ее определения.

Наконец, алгебраическая теория фонемы и вовсе начисто отрывает фонему от реального звучания, поскольку единообразное обозначение фонемы в корне мешает пониманию фонемы в ее конкретном явлении, в связи с фонемным контекстом и в связи с зависящими от этого ее бесконечными модификациями.

Таким образом, преодолевая все подобного рода абстрактно-субъективистские теории фонемы, мы должны дать максимально широкое и максимально гибкое определение фонемы, не гоняясь за частностями и особенно за ее исторической ограниченностью. То, что кажется фонемой при известном синхронном срезе, на самом деле вовсе не является таковой при диахронном ее понимании. И особенно диахронные фонемы часто кажутся не одной, а совершенно разными фонемами, если ограничить себя определенным и узким историческим кругом. Такие, например, фонемы как «у» и «а» в русских словах «струна» и «страна» кажутся разными фонемами, в то время как в индо-европейских масштабах это – одна и та же, единственная фонема. Не нужно также быть в плену терминологических условностей. Так, например, есть фонемы, которые кажутся произносимыми и фонемы, которые ни при каком усилии воли не могут быть произнесены. Если кому-нибудь угодно называть такого рода фонемы разными названиями, пусть будут разные названия. Дело ведь не в самом термине, как таковом, но в том предмете, который он обозначает. В этом смысле можно говорить об «архифонемах», «фонемах», «гиперфонемах» и т.д. и т.д. Дело здесь не в названиях. Самое же главное – это невозможность все на свете определять и все на свете доказывать. Всегда найдется нечто такое, что не доказывается, чего не нужно доказывать и чего даже и нельзя доказать и определить. Об этом сейчас придется сказать особо.

Аксиомы, взятые сами по себе, потому и называются аксиомами, что они не подлежат доказательству и, собственно говоря, не подлежат даже и определению, а, скорее, только пояснению. Тем не менее, всякая система аксиом предполагает множество всяких суждений, понятий или образов, которые уже во всяком случае нет никакого смысла определять или доказывать, а в иных случаях такое определение или доказательство даже и невозможно. Мы укажем сейчас целый ряд разного рода образов, понятий и суждений, которые не обходимы для фонологической аксиоматики, но которые либо не стоит доказывать, либо даже и невозможно доказать. Из всей этой массы недоказанного или недоказуемого фонологические аксиомы, тоже недоказуемые, выбираются только с единственной целью установить то, что необходимо для определения фонемы. Определять же и доказывать вообще все, что только ни существует на свете, и невозможно и нецелесообразно.