В литературе по логике иной раз употребляются термины, которые, может быть, удобно было бы применить к такого рода смысловым образом заряженной семантической предметности, но которые отнюдь еще не говорят относительно объективно-реальной внедренности и результатах этих смысловых зарядов. Так говорили, например, о тетическом акте, о котором можем говорить и мы, желая подчеркнуть исключительно только смысловой характер семантического полагания (thesis – «полагание»). Можно также говорить о политетических («множественно полагающих»), синтетических («единовременно», или «цельно полагающих»), номотетических («закономерно полагающих») и т.д. и т.д. актах. Всякая такая терминология будет для нас очень удобна как раз ввиду того, что она рисует смысловой заряд фонемы, но не рисует, так сказать, ее выстрела в объективную реальность. Говорили в этом же смысле о понятии как проблеме, о понятии как гипотезе, о понятии как о чистой возможности и т.д. и т.д. В этой области особенно много упражнялись старые неокантианцы. И поскольку они рисовали чисто смысловую сторону мышления и науки, они были совершенно правы, и не только правы, но даже намного превосходили других идеалистов, не бывших в состоянии выйти за пределы слишком уж устойчивых категорий и за пределы слушком уж неподвижных, метафизически изолированных понятий. Тут неокантианцы, несомненно, внесли живую струю в обработку тех категорий, которыми работает реальная наука. И все же, в конце концов, неокантианство оставалось абсолютным идеализмом, не будучи в состоянии выйти на широкие просторы объективной реальности и аристократически боясь замараться этой слишком уж реальной и слишком уж материальной действительностью объективно данных фактов. С их точки зрения, нужно было говорить не о «данностях», но обязательно только о «заданностях». Мы не имеем никакой нужды отвергать момент заданности в понятии фонемы. Этот момент в ней вполне ощутительно присутствует. Но зато тут же возникает потребность, конечно, говорить и о данностях живого человеческого опыта и о функционировании фонемы в живом человеческом общении. Но тогда возникает еще одна область аксиом, далеко выходящая за пределы только одной семасиологии. О ней нам и остается говорить.

Итак, после анализа всех смысловых элементов фонемы, перейдем к реальному потоку живой человеческой речи и будем рассматривать уже не самое фонему, а то, что она порождает, объективно-реальный результат ее смысловых функций, т.е., в конце концов, обратное отображение человеческого сознания в сферу покинутой им реальной действительности, покинутой ради овладения самой же этой действительностью. Это же можно назвать и переходом от абстракции к практике, но к такой практике, которая уже вооружена всеми возможными мыслительными операциями и потому является не слепой, но сознательной, закономерной и разумно-творческой.

Ленин прекрасно понимал диалектическую природу этого скачка между сознанием и бытием. Он пишет[37]:

В связи с этим наиболее объективным Ленин считал не просто объект как таковой, но его совпадение с его собственной противоположностью, т.е. с субъектом. Самодвижение свойственное материи как таковой и не нуждающееся ни в каком человеческом субъекте, получает наиболее выпуклую форму именно тогда, когда оно уже осознано субъектом и потому является творчеством самой жизни.

Когда мы говорили о самой семеме, то не было видно, почему ее нужно считать подвижной, да еще и источником движения. Это потому, что, погрузившись в область абстракции, мы хотели осветить все главнейшие моменты, характерные для мышления как для абстрактного отражения действительности. Но мы забыли одно. Ведь материальная действительность есть, прежде всего, самодвижение, источник движения и творчество жизни. Следовательно, если мышление, действительно, есть отражение материи, то оно не может быть чем-то мертвым и неподвижным, поскольку и сама материя вовсе не есть мертвая неподвижность. Значит мышление, а в том числе и семантическое мышление, есть тоже некое движение и самодвижение. Но только это не есть самодвижение первичное. Это есть самодвижение вторичное, будучи отражением самодвижения самой же материальной действительности. И это становится сразу же очевидным, когда мы в своем анализе, исчерпав неподвижные стороны мышления, вдруг начинаем замечать и его подвижные стороны, и, замечая их, незаметно опять начинаем возвращаться к покинутой нами материальной действительности, покинутой ради абстрактного ее изучения.

Таким образом, семематическое мышление, которым кончилась у нас теория абстракции, уже перестает быть абстракцией в силу требования самой же абстракции. Семема становится теперь самодвижным принципом самой же человеческой речи, эта последняя становится теперь единством мышления и бытия, субъекта и объекта. Самодвижна не семема, взятая сама по себе, самодвижна материальная действительность. Но когда семема перестает быть научной абстракцией, а берется вместе с процессом всей человеческой жизни, т.е. вместе с процессом человеческого общения как его неотделимый момент, то и она так же становится самодвижной вместе с самодвижностью самой жизни. Без этой аксиомы самодвижения фонемная модель осталась бы на стадии мертвой абстракции и не входила бы как необходимый составной момент в живую человеческую речь, да и сама живая человеческая речь перестала бы быть орудием общения, вечно пребывая на ступени только лишь мертвой природы. Отсюда возникает и аксиома самодвижения, без которой невозможно осознать и другие, более конкретные стороны живой человеческой речи.

Всякая фонемная модель в качестве момента самодвижной человеческой речи тоже самодвижна (III 1). Эта аксиома самодвижности фонемной модели является только общим выражением целого ряда других аксиом, которые конкретизируют ее в целях завершения всей аксиоматики фонемы.

В отличие от прежних своих смысловых актов, не выходивших за пределы фонологической семемы, теперешняя наша фонема, очевидно, становится уже объективирующим актом. При этом возможны разные степени такой объективации. Прежде всего неразвернутое состояние жизненно-творческих функций семемы можно назвать ее валентностью, развернутое же ее существование – генерацией.

а) Аксиома текста. Однако, тому и другому предшествует еще такое взаимопроникновение фонемы звука и самого звука, которое могло бы обеспечить собою и все дальнейшие судьбы этого совокупного состояния. Здесь мы встречаемся со знаменитой теорией Ф. де Соссюра о противоположении языка и речи. Можно по-разному характеризовать это противоположение. Но мы ограничимся только указанием на то, что здесь де Соссюр имел в виду как раз то самое, о чем говорим и мы, т.е. о языке в его действительном существовании, в его явлении, и об языке в его сущности. Такое противоположение, с точки зрения диалектики, несомненно весьма важно, и без него невозможна никакая логика никаких вещей. Поэтому и у нас язык характеризовался сначала как действительность, или вовсе нерасчленяемая или расчленяемая слепо и безотчетно, после чего мы перешли к характеристике языка, т.е. в данном случае звуков речи, как их отражения в сознании, как их сущности. Однако диалектика не может оставаться при таком дуалистическом противоположении. Противопоставляя сущность и явление, диалектика хорошо знает, что реально существуют не просто сущности и не просто явления, но вещи, которые одновременно суть и сущности вещей и их явления.