Мы не ошибемся, если скажем, что интенсивность значимости фонемы совершенно ничем не ограничена так же, как не ограничены и те звуковые области, которые являются контекстами для тех или других звуков, которые в разной степени обобщают фонему и которые создают, вообще говоря, ничем не ограниченную градацию понимания фонемы. Отсюда, раз уж мы вернулись на почву живого потока человеческой речи и покинули область сущностных или смысловых характеристик фонемы, по необходимости возникает аксиома фонематической градации.

Всякая фонема обладает бесконечно разнообразной степенью своей интенсивности в зависимости от бесконечной градации ее звуковых вариантов, которые она обобщает (III 3).

Сам собой возникает вопрос, что же при таких условиях нужно называть фонемой, фонему ли отдельного, изолированно произнесенного звука, фонему ли, соответствующую одному и тому же звуку в разных позициях, фонему ли в связи с ее положением в пределах морфемы и т.д. и т.д. Вопрос этот, однако, малосущественный, т.к. дело здесь вовсе не в терминологии, которая всегда и везде условна.

Всякая фонема обязательно является моментом человеческого (т.е. разумно-сознательного) общения. (IV 1).

Теоретически рассуждая, эта аксиома является вполне очевидной; и едва ли кто-нибудь станет о ней спорить. Тем не менее, коммуникация мыслится у нас обычно чересчур отвлеченно. Забывают, что она настолько пронизывает весь человеческий язык, что самый этот язык-то определяется не иначе, как в качестве орудия общения. Многие фонологи ведут себя так, что ни о каком коммуникативном функционировании фонемы совершенно не поднимают никакого разговора. Происходит это либо оттого, что коммуникативный характер языка вообще не подвергается никакому сомнению, на каких бы уровнях мы этот язык ни изучали, либо оттого, что применение категорий коммуникации к фонеме считается излишним, ненужным и для нее не характерным. Обе эти позиции заслуживают самой непримиримой критики. Как же это так? Цельные слова служат для людского общения, а составляющие их звуки не служат ни для какого общения? Уже произнося самое обыкновенное «а», мы понимаем и то, что значит это «а», и то, что мы хотим сказать этим «а», т.е. из всего бесконечного содержания этого звука мы подчеркиваем то одно, то другое, то произносим его ради вопроса, то произносим его ради восклицания, то при его помощи демонстрируем его артикуляционное происхождение, то демонстрируем на нем определенную синтаксическую функцию, и т.д. и т.д. Самое же главное, – произнося этот звук «а» с той или иной его интерпретацией, с той или иной его семантической направленностью, мы вполне рассчитываем на то, что наш собеседник поймет это наше «а» и поймет именно в том направлении, как это мы хотели. Наконец, произнося это невинное «а» с той или другой семантической направленностью, мы рассчитываем так же и на то, что наш собеседник будет тем или другим способом реагировать на этот звук, причем реакция нашего собеседника также будет рассчитана им с уверенностью, что мы тоже так или иначе ответим на эту его реакцию. Короче говоря, произнесение даже такого невинного звука, как «а», рассчитано на коммуникативное свойство этого «а». Лежащая в основе этого «а» фонема имеет коммуникативную природу. А иначе – для чего нам и знать, что существует такой звук «а», и для чего нам его произносить? Однако, коммуникативный элемент звука «а» не есть ни просто его объективация, ни просто его семантическое содержание и, уж тем более, не есть только его конструктивная сущность или только его знаковая природа. Коммуникативный акт, поэтому, не сводим ни на какие другие акты, которые заключены в фонеме. Это совершенно оригинальный, совершенно специфический акт. Забывать о нем, значит забывать, что фонология относится к языкознанию и что язык с начала до конца есть орудие человеческого общения. Можно ли после этого не формулировать для целей фонологической аксиоматики эту аксиому коммуникации?

Всякая фонема обязательно является орудием переделывания действительности (IV 2).

Эта аксиома является только углублением предыдущей аксиомы. О ней забывают только потому, что и самый язык часто понимают чересчур отвлеченно, как и человеческое общение тоже часто понимают чересчур малоподвижно, чересчур далеко от реального строительства жизни. Но ведь даже когда мы делаем нашему собеседнику то или иное малозначащее для него сообщение, даже и в этом случае мы имеем намерение так или иначе на него повлиять. Самое наше стремление что-нибудь сообщить уже рассчитано на то, чтобы пробудить у нашего собеседника пусть самую малую и незначительную, пусть самую неинтересную реакцию. Уже это возбуждение реакции в чужом сознании основано на нашей уверенности в том, что своим сообщением мы можем создать в этом чужом сознании нечто новое, пусть хотя бы и незначительное, и заставить это сознание, пусть незначительно, но все же так или иначе действовать.

Однако жизнь полна отнюдь не такими уж слабыми, неинтересными и незначительными сообщениями. Большей частью своей речью мы хотим создавать среди своих собеседников и вообще в жизни какие-нибудь новые установки, формы, реакции, привычки. Всякий воспитатель и учитель всегда есть агитатор и пропагандист каких-нибудь знаний, чувств, привычек и всякого рода жизненных навыков. Всякий рабочий, всякий техник или инженер, всякий юрист воспринимает те или другие знания, усваивает их, перерабатывает их, так или иначе применяет их и, тем самым, так или иначе переделывает жизнь. Но не нужно говорить обязательно об умственном или физическом труде, обязательно о художественном творчестве, обязательно о воздействии на те или другие группы или массы людей. Уже самое простое, самое бытовое и повседневное, самое обывательское языковое общение людей рассчитано на воздействие, на перемены, на создание нового, на переделывание действительности. Если вообще язык есть орудие переделывания действительности, то как это может быть, чтобы составляющие его звуки не служили такому переделыванию, и что при всеобщем развитии жизни, при постоянном ее переделывании, лежащие в основе языка фонемы, оставались мертвым и неподвижным грузом и не участвовали в общем строительстве жизни? Каждая фонема обязательно конструирует собой тот или иной уголок действительности, но конструирует не только в смысловом отношении, но конструирует созидательным образом, жизненно-творческим образом, созидает технически.

Поэтому мы и нашли необходимым выдвинуть аксиому конструктивно-технического акта всякой фонемы.

Казалось бы, последние из разобранных нами аксиом уже заканчивают собою то определение фонемы, добиться которого мы с самого начала поставили своей задачей. И, тем не менее, нам еще нигде не встретилось понятие модели. Читатель, вероятно, не раз замечал, что мы иной раз довольно близко подходим к понятию фонемной модели, хотя бы, например, в рассуждениях о структуре фонемы. Но почему же мы все-таки не нашли нужным ни разу назвать этот термин? Это – потому, что даже и все предыдущие аксиомы, как бы они близко не подходили к фонемной модели, все же никак не нуждались в этой модели принципиально.

Мы сначала говорили о звуках, как об отдельной области объективно-реальной действительности, т.е. говорили о звуках в их соотношении со своими признаками и о соотношении звуков между собою. Там мы, правда, столкнулись с понятием структуры. Но структурное понимание звука, самое большее, дало нам возможность иметь о нем представление как о чем-то едином и цельном, с одной стороны, и как о чем-то раздельном, с другой стороны. О модели в этом пункте нашей работы совершенно не было нужды специально говорить, поскольку, хотя модель и нуждается в структуре, но структура не нуждается в модели. Модель есть прежде всего копия некоторого оригинала. Структура же вещи ни в каком смысле не есть копия вещи. Она есть просто сама же вещь, но только в единораздельном виде.