— Пускай выходит народ с попами и с хоругвью на крестные ходы! — приказал воевода.

Но не успел народ выйти в поля с иконами и хоругвями, как адская мгла стала наползать с запада и с ужасающей скоростью закрыла все небо. Разразилась страшная гроза. Молнии раскалывали деревья, поджигали дома. От такой молнии загорелась и господарская конюшня. Огонь перекинулся на амбары и каретные сараи. Перепуганные лошади не давали вывести себя из пылающей конюшни. Но и на тех, которых удавалось вывести, загорались гривы и хвосты, и обезумевшие кони вырывались и мчались куда глаза глядят, прыгали через заборы, ломая себе ноги.

Воевода стоял на крыльце и сквозь марево дождя глядел, как огонь пожирает все, что осталось от дворцового имущества.

То был настоящий гнев господень. Чем будут они гасить осеннюю дань? Этот ливень смыл и землю и семена, реки вышли из берегов, затопляя поля и села. Придется просить турок, чтобы они подождали год-другой, пока люди немного оправятся. Он, конечно, будет просить, а разве захотят нехристи понять? Не свалят ли на него всю вину? Великий визирь не допустил к себе его капухикаю, и это дурной признак. Что-то здесь нечисто. Что-то против него затевается. Но откуда оно идет? Даже добрый его друг Ибрагим не сумел разузнать, с какой стороны грядет опасность.

Пребывал воевода в душевном расстройстве. Мрачные предчувствия тяжко ложились на сердце. В глазах бояр он не раз замечал черную вражду. Только великий логофет жупын Штефан Чаурул был ему верным. На него он надеялся, к его советам прислушивался.

— Прибыл турецкий торговец! — объявил однажды вэтав. — Просит разрешения поговорить с твоей милостью.

— Чего ему надобно?

— Говорит, что сведевия, которые ему известны, предназначены только для твоей милости.

— Пускай войдет!

Турок вошел степенно и поклонился, поднеся по очереди руку ко лбу, к губам и к сердцу.

— Салам алейкум, эффенди бей!

— Салам алейкум. Какие у тебя к нам дела? — спросил воевода.

— Не столько мои дела привели меня сюда, сколько твои.

— Так говори!

— Сперва желаю знать, чем ты меня вознаградишь.

— А это зависит от известия.

— В таком случае, известие мое стоит и головы и престола, на котором сидишь.

— Что ты за это просишь?

— Верхового коня и кошелек червонцев.

— Что ж, ты их получишь.

— Я возвращаюсь от бея Ракоци. Доставил ему три воза дамасских тканей. Будучи там несколько дней, прознал от одного правоверного, который часто бывает у бея по делам казначейства, что продает тебя твой великий логофет.

— Уж не показалось ли тебе, эффенди? Этот человек большую верность мне выказывает.

— Если ты усомнишься в словах моих, то ждет тебя погибель от этой ядовитой змеи. Позови его и задуши!

— Это уж оставь на мое усмотрение, — сердито молвил воевода. Тем не менее я прикажу выдать тебе все, что обещал.

— Да раскроет тебе глаза аллах, потому как слеп ты! — сказал поклонившись турок и вышел.

Озабоченный воевода долго смотрел ему вслед. Нечто подобное давным-давно говорил его спафарий, жупын Асени. Неужто, правда? Не вражья ли это выдумка, чтоб лишить его верных людей? Какое, к примеру, дело этому турку до его жизни и престола?

Воевода отбросил от себя подозрения, что на мгновение угнездилось в его душе.

— Козни все! Ложь! — убеждал себя Лупу, отстраняя от логофета этот навет. Откуда было ему знать, что на днях, без его ведома, Штефан Чаурул возвратился от Ракоци и теперь сидел в собственном доме в комнате, с занавешенными окнами и вел разговор с кучкой бояр, среди которых были и братья Чоголя и сердар Штефан.

— Добрые вести привез от принца, — улыбаясь, говорил логофет. — А также от воеводы Матея... Как только мы дадим им знать, что настал час, они незамедлительно перейдут с войском границу. Считаю благоприятным временем для дела сего страстную неделю. Занятый приготовлениями к Пасхе, Лупу не заметит, как войска покинут город. На сердара Штефана возлагаю это важное дело. Оставить два стяга конников и пеших для караульной службы у стен и ворот, остальное же войско увести в горы. Там, соединившись с рейтарами принца, возвернетесь в столицу. Что-нибудь неясно?

— Будто все ясно, — сказал великий спафарий.

— В таком случае, разойдемся. Ждите, честные бояре, от меня вестей. Теперь недолго ждать осталось. Лупу мы возьмем запросто. И еще одно. В тайне великой держите все, что было тут говорено.

— Об этом не заботься, — заверил его Мирон Чоголя. — Мы все равно что немые.

Так сказал жупын Чоголя. Однако на какой-то пирушке выпивший хлебничий, якобы, не удержался и стал бахвалиться:

— Не только нам, боярам, за свою голову опасаться надобно, но господарям тоже. И им не все прощается...

Великий логофет метнул в него яростный взгляд. Неосторожно ведет себя Мирон Чоголя, своей болтовней может поставить под удар не только себя, но и его самого. Пока воевода или его соглядатаи ничего еще не учуяли, должно покинуть город и отправиться в вотчину свою Бучулешты, где находится боярыня Сафта. В случае чего, ему легко будет бежать в Трансильванию, и найти приют у принца Ракоци.

Так решил Штефан Чаурул. В страстной четверг после святой литургии явился он к воеводе и с жалостным видом попросил разрешения отбыть в свое имение:

— Тяжко захворала хозяюшка, жена моя, боярыня Сафта, твоя милость, — сказал он, горестно вздыхая. — Вот получил грамоту срочно приезжать. Не знаю, застану ли ее в живых еще?

— Что ты за человек, логофет! — пожурил его господарь. — Знаешь, что жена твоя хворая, а держишь ее в деревне, вместо того, чтоб привезти к нам. Врачи-то у нас искусные!

— Коли не будет слишком поздно, обязательно привезу, — опустил очи долу логофет. — Премного благодарен за сострадание, твоя милость! — Он прикоснулся губами руки господаря.

— Быть посему!

Братья Чоголя, которые находились тут же и видели эту сцену, озабоченно переглянулись. Что бы это значило? Ничего не сказав им, логофет вдруг уезжает. Вечером они засиделись допоздна, обсуждая случившееся.

— Сердар Штефан с войском еще города не покинул, а логофет должно что-то учуял, раз дал деру. Ежели выйдет наружу наше участие в попытке свергнуть господаря, ничем не удастся оправдаться.

— Сбежал, фарисей, а нас бросил на съедение сему волку, наши головы задумал подставить.

— Отрубленная голова, брат, за себя постоять уже не может, — ответил Костаке Чоголя. — А для Лупу это плевое дело. Сотворит, ежели узнает, что мы под него копаем. Логофет же выберется целым и невредимым. Давай поищем и мы возможность зря жизни не лишиться.

— Я, брат, так думаю: пойдем завтра же к воеводе и откроем ему всю правду, а вину свалим на логофета.

— Нет, сие опасно, — сказал Костаке. — Он яростен во гневе и долго размышлять не станет. Поступим иначе. Напишем лучше грамоту, в которой откроем вину логофета и отдадим духовнику Иосафу, а тот отнесет ее воеводе. Но сперва свяжем духовника клятвой исповеди, что наши имена произнесены не будут.

— Что ж, давай поступим, как ты говоришь, брат, — поднялся со стула хлебничий. — Садись и пиши бумагу.

Великий спафарий буквами, разбегавшимися вкривь и вкось, начертал письмо, и братья отправились в господарскую церковь. Служба кончилась; духовник как раз собирался уходить.

— Желаем исповедоваться, твоя святость, — сказал великий спафарий. — Всю неделю было недосуг...

Духовник вернулся в алтарь, откуда вышел в облачении, держа в руках евангелие. Он накинул епитрахиль на голову спафария и наклонился, дабы задать полагающийся при сем вопрос, но тот внезапно сказал:

— Прегрешения свои я поведаю позднее. Теперь же возьми сие письмо и незамедлительно отнеси его воеводе. Ежели спросит, от кого получил, то скажешь, что тайна исповеди нарушена быть не может. Вот это и есть наша исповедь!

Бояре поднялись и покинули церковь, повергнув духовника в глубокое изумление. Однако спустя какое-то время он пришел в себя и спешно отправился во дворец. Беспрепятственно пройдя в малый престольный зал, склонился перед господарем, беседовавшим в это время с казначеем Йордаке и ростовщиком Нанием.