— Я, почтенный Юзбаши, лишь недавно ступил на эту землю. Но глубоко убедился, что народ Дербента — люди великой стойкости и чистой души. Не гневайся, однако, скажи мне: откуда тебе известны в таких подробностях дела минувших дней?

— Как откуда? Старые люди рассказали, древние книги поведали.

— В крепости, значит, хранятся древние книги?

— Конечно, князь. Слышал этим утром, как муэдзин с вершины минарета сзывал правоверных на молитву?

— Слышал. Прекрасный голос у этого человека.

— У него твоя милость и может увидеть пергамены и рукописи, которые тебя манят. Ты скажешь, может быть, что подступал уже к муэдзину с таким вопросом в обход и напрямик, и он поклялся, что, кроме корана, иной книги в жизни в руки не брал?

— Именно так, почтеннейший.

— Не гневайся, прошу тебя, на него за это. Ибо так ему велено поступать всегда. Что бы ни случилось и ни произошло, наши летописи должны оставаться под крепкими запорами в тайниках, и он один может о месте их ведать. Вот так. Но попроси хорошенько меня, и я решусь уговорить его показать их тебе.

— Буду хранить в сердце вечную благодарность за это, почтенный Юзбаши. И если мне дозволят, прикажу ваши хроники переписать. Отныне я твой должник. Но ты не объяснил мне, почему я по нраву твоей милости лишь до известного предела?

— Разве я такое сказал?

— Именно.

— Ну что ж. Если уж сказал, значит, на то была причина.

От Каспийского моря до них донесся всплеск громких криков, множество голосов, звон корабельных склянок. Из войскового лагеря царь перебрался на суда. Забегали матросы, поспешили отдать приказания офицеры и капитаны. Буря, утихшая лишь накануне вечером, потрепала флот. Несколько кораблей пошло ко дну. У некоторых пришлось обрубить мачты и подтащить их затем к берегу. Когда небо прояснилось и море уняло свое буйство, люди начали исправлять повреждения и перевязывать раны. С тем, что было сломано и разбито, можно еще было справиться — напрячь все силы и привести в порядок. Но случилась более серьезная неприятность: подмокли мешки с мукой. Муку выгрузили сразу после того, как стихия угомонилась, чтобы не потерять ее совсем, был отдан приказ приступить к выпечке хлеба. По всем расчетам, у войска оставалось провизии еще на месяц. На тайном совете единогласно решили: южная кампания будет прервана, то есть продолжение ее отложено до следующего года. Но Петр еще не принял окончательного решения. Свое слово царь должен был сказать после осмотра войска и флота. Однако Кантемир чувствовал уже, что его надежды на новую войну России с Портой рушатся. Надежды на возвращение в свою землю, взлелеянные им, согретые в душе с такой любовью в последние месяцы, теперь безжалостно покидали его, удаляясь в серость неизвестности, как та стая птиц — в прозрачные небеса Каспия.

В ненастную ночь погиб также фрегат «Святой Александр», унесший с собой в морскую глубь типографию и багаж князя, и главное сундук — с письмами, заметками, рукописями. Капитан Георгицэ Думбравэ и подпоручик Юшков бросились его спасать, но как погрузились в волны, так более и не появлялись. Ненасытная стихия мгновенно поглотила их. На заре их долго искали вдоль берегов, надеясь, что море выбросит хотя бы тела, но не нашли.

Правитель Дербента Юзбаши тоже поглядел на суету внизу, потом с некоторой таинственностью сказал:

— Горцы, как твоя милость убедился сам, люди не злые. Не злопамятны, не трусы. Но из перенесенных страданий, из бесчисленных битв с врагами, с голодом, чумой и набегами грабителей в нашем сердце навсегда осталась способность к прови́дению. Не успеет появиться новый человек, как глаз горца успевает его мгновенно оценить, предугадывая его поступки. Вот так. Вместе с царем Петром прибыло много всякого народу. Один скуп, другой алчен. Один трудолюбив, другой склонен к безделию. Есть и ученые люди, нигде не расстающиеся с карандашом. Появляются то тут, то там, потом удалятся в тень для отдыха. Но есть среди них такой, что с отдыхом не в ладу. В жару и ветер, в дождь и бурю он неустанно исследует, ищет. Горец его сразу же приметил.

— Занятия того ученого кому-нибудь неприятны?

— Сохрани аллах! Только мы не совсем понимаем причины его усердия. Летописи, допустим, надобны ему для того, чтобы познать историю нашего края. Честь и слава таким намерениям и памятны да будут вовеки. Мы умеем дорожить друзьями, как кровными братьями, и любим их. Принимаем с распростертыми объятиями и при нужде отдаем последнюю рубашку. Вот так. Скажем еще, что карта, которую то и дело разворачивает секретарь твоей милости Ильинский, а после свертывает снова и сует обратно в сумку, — что эта карта составляется лишь для знания края. Твоя милость вписывает в нее линии границ, извилины и названия рек, длину дорог, глубину пропастей, местоположение мостов, ширину долин и густоту лесов. Измеряешь высоту гор, из чего твоя милость уже сделала вывод, что Царь-гора лишь немногим ниже Арарата и всегда покрыта снегом. До сих пор мы не удивлялись. Так поступают и другие: расспрашивают о городах и племенах, о памятниках и руинах, о протяженности провинций. Но ради какого дела твоя милость собирает также иные сведения?

— Какие именно, почтеннейший? — улыбнулся Кантемир, обласканный прохладным дуновением с моря.

Юзбаши счел нужным опять похвалиться:

— Мои люди, милостивый князь, действуют в ладу со старинным искусством, медленно и основательно. Не успела твоя милость и сыновья твоей милости склониться над источником Хан-Булах и испить глоток воды, как мне уже о том сообщили. Без злого умысла, но дабы все свершалось при полном свете дня. С высоты ворот Кирхляр-капи твоя милость срисовала аллегорические знаки и иероглифы, чей смысл никем еще не разгадан, с ворот Джарги-капи — арабские надписи, с ворот Кала-капи, Баят-капи и Орта-капи — греческие и турецкие. Ты обошел кругом и ощупал мечети Джюма, Килисе и Кирхляр. Провел долгие часы в мавзолее дербентских ханов, на кладбище и у могилы Джум-Джума. Тетради твоей милости и твоего секретаря набиты записями по-латыни...

— Так ли зорки глаза твоих слуг, почтеннейший, что определили даже язык, на коем мы записываем всякую всячину?

— Близоруких не держу, высокочтимый князь.

— В таком случае, скажу, положа руку на сердце, почтеннейший: я намерен написать, с божией помощью, книгу о Земле Дагестанской.

— Вот как? — изумился Юзбаши, словно увидел чудо, рожденное тем солнечным днем.

— Именно так, друг мой.

— Вот как. — Взгляд Юзбаши внезапно стал ласковым и каким-то тревожным. — Прости меня, твоя милость, великодушно, дерзну спросить: не болен ли ты? Может быть, твоей милости вреден воздух гор или наша духота?

— Почему ты спрашиваешь о том, почтеннейший?

— Белки твоих глаз затуманены и кожа век покрыта желтизной.

С некоторых пор, действительно, Кантемира стали чаще тревожить предвестники безносой старухи. Недавняя буря и влажная духота подбавили колючек в кровь князя и ломоты костям. Кантемир думал, однако, что это пройдет, как проходило уже не раз, и продолжал работать с обычным усердием. Правителю города он небрежно ответил:

— Прошу тебя, почтеннейший господин мой, не беспокоиться. Просто я немного устал.

— Да услышит тебя аллах, князь. От усталости избавиться легко, от злой немочи — трудно. Любимый мой внучек, недавно сопровождавший твою милость в путешествии по горам, рассказал мне, что ты ни на аршин не отклонился от стены, начинающейся на мысе Ширван на Каспии и рассекающей Кавказские развалины до самого Черного моря. Твоя милость опять записывала: сколько башен сторожат сию стену, сколько на ее протяжении крепостей. Это тоже для книги?

— Для нее.

— Потом твоя милость присматривалась к овечьим отарам. Купила два мешка шерсти и повелела крепко увязать их, дабы отвезти в российскую столицу. Возле крепости со рвом, по ту сторону большого оврага, раскапывала песок и собирала различные камни. И это — для книги?

— Бесспорно.