— Нет, государыня.

— Сие мне по нраву, сказано по-мужски. Теперь извольте помыслить, какое наказание ожидает вашу светлость за ваши вины. Как стал бы ценить вашу светлость государь, попади в его руки сии бумаги.

Петр Андреевич давно вышел из возраста, когда первый испуг приводит человека в замешательство. Пока царица напоминала ему его преступления, а сам он со стыдом переминался с ноги на ногу, признавая очевидное, живая нить рассуждений графа, забегая далеко вперед, словно пчелка-разведчица, ворошила чащобы и нащупывала дорогу к свету. Оставаясь в стороне от русла трудного разговора, та прилежная пчелка внимательно разведывала тайники, скрывавшиеся за речью императрицы. Разведывала, взвешивала, строила мостики и связывала петли. Таким образом, пока Екатерина перечисляла грозящие ему царские кары, ответ Толстого был уже готов.

— Пресветлая и милостивая повелительница! — вздохнул он, словно перед господним судом. — В мире бренном сем все есть обман, все заблуждение в нем и наваждение. Редки смертные, способные противиться соблазнам стяжания, редки также люди, способные отказаться от богатств. С младых ногтей ведаю, что и тысяча достойнейших дел с трудом добывают человеку слабую похвалу, единое же бесчестное навек накладывает на честь его и имя несмываемое пятно. Но мир устроен так, государыня, что, воссев в злате в седло, смертные дают волю страстям, как неразумный всадник, пришпоривающий без толку коня, пока тот не занесет его в овраг. Властители же мира видят грехи наши и воздают нам за них должное, когда словом, когда же и батогом. Прощая малые проступки наши, лишают и жизни за великие. Таков и я, недостойный, государыня. За вины мои многие известна и кара: у Петра Алексеевича, отца отечества, для каждого из нас припасен тяжкий кулак. Тягчайший — но справедливый и потому благословенный. Заполучив бумаги, хранящиеся в державных руках вашего величества, пресветлый государь император не стал бы со мною долго рассуждать. Расплатой для меня было бы отсечение головы и отнятие всего имущества, позор для меня и потомков моих. Так что удел мой безмерно тяжек, и кладезь горечей на плечах моих — тяжелее камня. Одно лишь способно еще меня согреть — надежда изменить судьбу.

Екатерина бросила на него пронзительный взгляд. Пока текла речь графа, она тоже успела многое обдумать. В ранней молодости, быть может, она принимала бы свои решения более беспристрастно. Но двадцать с лишним лет, проведенных ею на вершинах власти, — среди постоянного кипения страстей в этом мире коварных придворных и лукавых советников, дали ей в руки немало рецептов от напастей жизни и ключей к тайным делам света. Вместе с наслаждением, даваемым властью, эти годы раскрыли перед нею также множество приемов искусства удерживать эту власть в руках. Дерзкий ответ графа не удивил поэтому Екатерину, его надменность не поколебала ее решимости. Еще до прихода Толстого царица знала, что он сразу все поймет и сумеет взвесить.

— Каким же образом вы надеетесь ее изменить? — спросила она свысока.

Толстой осмелился улыбнуться.

— Говоря по правде, государыня, я довольствовался бы малым: обрести сии листки, дабы предать их огню. Недоброжелатели мои, их сочинившие, прикусили бы язычки: на каждый роток отыщется замок. Какую службу прикажете сослужить для того?

— О какой службе речь, Петр Андреевич?

— Мое рассуждение, ваше величество, таково: если вы не изволили еще передать сии доносы в августейшие руки вашего супруга, значит, вам требуется еще помощь вашего верного слуги. Говорите, прошу вас, прямо. Все мои возможности и разум — в безграничной воле вашего величества.

Духота жаркого дня давала себя знать. Екатерина развернула снова веер и прошлась по комнате, во власти своих терзаний. Толстой остановил ее прямыми словами:

— Думается мне, причина волнений вашего величества — в княжне Марии Дмитриевне.

Императрица переступила поставленный словами графа порог не споткнувшись. Затем продолжала ходьбу вокруг гостя, словно боялась о него обжечься.

— Стезя властителей мира сего тяжка, высоких обязанностей наших не исчислить, — сказала она наконец, искоса взглянув на старого лиса. — Приходит, однако, день, когда и мы бываем принуждены опуститься до мелких забот. Мелких — для одних, но безмерно важных для других живущих. Связь императора с дочерью Кантемира более не тайна. Известны уже его намерения: если княжна родит мальчика, он будет признан законным наследником престола... Скажите мне, граф: хорош ли пример, показываемый всероссийским монархом его подданным? Могут ли они безучастно взирать на ошибку, совершаемую его величеством?

Толстой молчал. Царица замедлила шаг, чтобы бросить ему еще более горькие слова:

— Могу вас понять. Ведь именно вы завязали первый узел этой связи. Вначале вам удалось привлечь к тому Александра Даниловича. Когда его милость, будучи мне преданным слугой и другом, понял ваши тайные намерения и попытался им помешать, вы посоветовали императору оставить его в Питербурхе — по неотложным и важнейшим государственным делам. С другой стороны, ваша светлость завела такое братство с князем Кантемиром, что стали вы с ним с одной ложки есть и от одного ломтя хлеб отламывать. И все-таки только вы, ваша светлость, сможете удалить княжну так основательно и с таким искусством, чтобы его величество выбросил ее из головы и даже возненавидел.

— Такое невозможно, государыня, — пробормотал Толстой.

— Почему же?

— Такое невозможно, государыня, — уже твердо повторил Толстой. — Самое недолгое отсутствие княжны вызовет у его величества такой лютый гнев, что полетят головы с плеч.

— Какой же вы видите выход?

— Выход, государыня, не в удалении княжны, но, наоборот, в ее приближении, ибо монархине не пристало быть злою, но только милостивой. Как то понимает моя старая голова. Кантемирова дочь будет дорога его величеству только в том случае, если произведет на свет младенца мужеского пола. Если же каким-либо чудом что-нибудь воспрепятствует рождению ребенка, все ваши опасения станут напрасными. Велите мне, ваше величество, подкупить доверенного врача княжны Георгия Поликалу. Все свершится без огласки, без трудностей и без ущерба.

Екатерина нахмурилась, все еще во власти колебаний.

— Быть по сему. Не велите мне ничего! — умилился Толстой. — Возьму сей грех на себя...

Июльское солнце обжигало окрестности, словно в раскаленной печи. Ленивые облачка проплывали над башнями Астрахани, как ладони, вымаливающие у неба хоть капельку дождя. Только людские толпы не успокаивались. Дороги не пустели. Приготовления не утихали. Солдатское многолюдье пробудило от спячки местных торговцев, старавшихся теперь не упустить негаданный барыш. Торговые люди всех племен толпились в караван-сараях, на базарах и в рядах, красноречиво расхваливая свой товар. Самая страшная толкотня, с матерщиной и великим криком, царила на скотопригонных рынках, где продавали коней и быков, где вопли людей смешивались с мычанием и ржанием, звоном колокольцев и скрипом телег. Да еще на рыбных базарах, где всепроникающий смрад был способен свалить непривычного человека с ног. Берега реки и большая часть города кишели солдатами и матросами. Работы совершались со всей поспешностью. Не привыкшие к страшной жаре валялись без сознания под заборами и деревьями; иные и умирали от солнечных ударов. Вышел даже царский приказ по войску: от девятого часа утра до пятого пополудни с непокрытой головой никому не ходить; каждому приискать себе для отдыха местечко в тени дерева или палатки; спать только в укрытии; на голую землю не ложиться. Вышел такой указ — рыбой и плодами сверх меры никому не объедаться.

Но вот, в святой день понедельника, внезапно воцарилась тишина. Астрахань перестала походить на муравейник. Войска выступили в южную кампанию: кавалерия — посуху, инфантерия — на кораблях и в барках через дельту Волги и по Каспийскому морю к Аграханскому полуострову. Княжне Марии не было дозволено даже приехать к берегу — помахать отбывающим платочком: навестив ее накануне, царь Петр строго-настрого повелел ей беречься уличной суеты, жары и пыли. Войска в ее отсутствие погрузятся на суда, служивые пощупают на счастье свои ладанки. Отдадут салют из пушек и фузей, вознесут к небесам трубные гласы и подставят паруса свежему ветру. Мария будет все это слышать, сидя у открытого окна или под листвою раскидистого дерева, где слуги сплели для нее качалку. Пожелает им шепотом доброго пути, спасибо ей. Не пожелает — тоже спасибо, так как ныне у княжны нет большей заботы, чем сбережение и защита маленького существа, которому вскорости надлежит увидеть свет небес.