— Что вам угодно, матушка? — холодно спросила Мария.

Анастасия не оставила дружеской улыбки.

— Чтобы ты? дочь моя, стала мне другом.

— И перестала кусаться?

— Не об укусах нынче речь. Хочу быть тебе другом, чтобы помочь. Дерзнула бы, к примеру, помочь тебе в писании сего портрета. — Княгиня показала набросок на мольберте.

— Вы учились живописи?

— Училась и кое-что смыслю. Но более ведаю людей, со всеми осложнениями и неожиданностями, которых от них можно ждать. Боже мой, княжна Мария! Неужто полагаешь ты, что я давно не поняла причину, по коей тщишься создать на сем полотне образ царя? Узнай же сразу: я не пришла для того, чтобы досаждать тебе, еще менее — ради упреков. Не с враждою пришла, но с дружбой. Знаю о твоих встречах с императором при посредничестве Варвары Михайловны. Могу добавить, чтобы убедить тебя, иные сведения, к примеру — что ты от него понесла. Успокойся же... Не тревожься... Все это я поняла разумом, ибо я — молодая женщина, и мне ведомы признаки, которые со временем нам не дано уже скрывать. Теперь узнай, что помешало мне равнодушно оставаться в стороне. К чему приведет твоя связь с императором, о том ведает лишь один господь. Но если с тобой случится худое, утратим честь мы все: и ты, и отец твой, и братья. И вот что может еще произойти. Каким-то образом о вашей любви проведала ее величество императрица Екатерина. Вначале это вызвало у нее смех, как обычные развлечения, шалости ее царственного супруга. Затем — тревогу. Наконец она устрашилась и решила: княжна Мария за свою вину должна погибнуть. И свершить сие должно в тайне, с бережением... При царских конюшнях есть несколько немых чернокожих рабов. Телом каждый весит более восьми и девяти пудов, мозги же у них — не более чем у петуха. В обычное время черные конюхи чистят конюшни, грузят телеги и увозят навоз. На время же испытания у них — иное занятие. Арапы разбредаются кто куда и бродят, как дикие звери. Пробираются неспешно на ту или иную усадьбу, извлекают из-за пояса узкий и тонкий нож, не длиннее ладони. Один лишь взмах — и они исчезают. И жертва падает. Никто не может понять, откуда взялся нож и как вонзился он в сердце убитого. Если же находится человек, способный их тайком поймать, — на такой случай немые конюхи научены повернуть клинок и вонзить его под собственное ребро, дабы никто и никогда не мог проведать, по чьему приказу они действовали. Мне сообщили, княжна Мария, что эти хитрые евнухи должны вскорости незаметно осадить наш дворец. Когда и как — о том никто не ведает, но появятся они у нас непременно. Я сделала поэтому все, что нужно. Входы и выходы охраняются днем и ночью. Тебя же прошу: не упрямься. Куда ни пойдешь — не ходи одна. Всегда имей кого-то рядом для помощи. Если же станешь поступать по-другому, мне придется ограничить твои прогулки, дабы с тобою не случилось худого.

Княжна Мария залилась слезами.

Прохваченная морозом, кормилица Аргира по-старушечьи оперлась о столб на веранде и вздохнула:

— Идем, детка, идем. У зимнего солнца — острые зубки. Вроде и греет, но спохватишься — и носик у тебя отморожен, и вся ты окоченеть успела...

Княжна Мария поставила ногу на первую ступеньку и подняла взор к высокому небесному своду. Бездонная синь приворожила ее — глаз не оторвешь. Послеполуденные лучи соткали над миром голубой шатер. Время от времени пространство прорезали стаи птиц. Улетели они, и с неба, нежась, опускались январские снежинки эфемерные посланцы летучего миража. Потом налетали косяки игривых облаков, подгоняемых в вышине невидимыми ветрами. Одни убегали прочь, другие появлялись взамен, догоняя их обволакивающими движениями. Но вдруг под выступом горизонта появился уголок свинцовой тучи. Поднялся над далью, словно дракон. Вытянул шею и замутил пространство ядовитыми языками. Снежинки растаяли, словно развеянные надежды. Небосвод потемнел.

Точно так же омрачило сознание княжны предупреждение ее мачехи. Дотоле Мария жила, как во сне, огорчения затрагивали ее не больнее, чем капельки летнего дождика. Хотя Петр оставался еще для нее загадкой, в ее душе царь устроил себе теплое гнездо. Царица Екатерина оставалась в забытом уголке сознания, где-то в сторонке, словно дерево без листьев. Анастасия Ивановна указала ей среди ветвей того дерева на суровый блеск стали.

Недели две не показывался и сам царь. После долгих ночных увеселений, пиров и маскарадов, после военных парадов и маршей Петр отправился осматривать войска, стоявшие на зимних квартирах, в крепостях и различных городах. Надо было торопить корабельное строение и починку старых судов, пушечное литье, отковку пистолей и фузей, накапливание провизии и обмундирования. Накануне стало известно, что император пребывает в Олонце, где из земной коры выбивается целебный источник. Его величество промывает тело той водой, устраняющей любую болезнь или немочь. Налетели также слухи, злобно каркавшие, словно вороны среди ив. Злые языки болтали, будто его величество настолько там расхворался, что еле шевелит левою рукою и ногой. Правой же рукой и ногой не движет и вовсе. Целый рой врачей суетится вокруг царя с наварами и мазями. Но поделать ничего не могут.

Княжна Мария не верила злым слухам. Слухи ходят на потребу легковерным. Княжна была уверена, что Петр по-прежнему в добром здравии и, едва справится с делами, вернется в Москву и придет к ней. Это, как можно было понять из потока слухов, могло случиться через два или три дня.

— Пойдем, княжна, сокровище ты мамкино...

Поодаль от каменного дворца стояли домики с жильем для прислуги и конюшни. Там же белели стены особого прибежища, построенного для белого жеребца, опекаемого дедом Трандафиром Дору. Старик продолжал неустанно откармливать коня овсом в ожидании того дня, когда его высочество князь Кантемир воссядет на него и двинется к престолу Земли Молдавской. Рядом с комнаткой деда дымила баня — кирпичный домик с одной дверью, одним окошком и высокой трубой. За первой дверью скрывались узкие сени, о пороги которых наружный холод спотыкался, ломая себе клыки. Отворив вторую дверь, входили в другие сени с диваном, столиком, с шайками и вешалками для платья. Отсюда, сняв одежду, проходили в третье помещение — истинный рай, наполненный горячим паром.

Нянюшка Аргира забрала капот и другие наряды своей драгоценной питомицы, затем повела ее в середку бани. Там она с материнской старательностью стала натирать и обмывать стройное, гибкое тело своей госпожи.

По турецкому обычаю, под полом бани были устроены различные углубления и проложены трубы, по которым переливался кипяток. Каменные выступы, особым образом выточенные и вырезанные, с особым расчетом прилаженные и соединенные, нагревались с такой силой, что пахли жженым и распространяли вокруг жар. На эти камни кормилица вылила ушат колодезной воды. Раздалось громкое шипение, подобное вздоху земных глубин, вверх рванулись клубы горячего пара. Когда же нянюшка вылила второй ушат, в бане потемнело от густого, раскаленного, обжигающего тумана.

— Тело наше женское привлекательно, пока мы молоды, — болтала между тем старуха, то намыливая княжне спину, то охаживая ее веником. — Вытянись-ка получше на полочке; вот так, мамкина ты радость. Будто вижу матушку твою, Настасию, как вертит и крутит она станом, как сгибает его на глазах у чужих людей... Сие — потому, что хочет раздразнить государя нашего, князя Дмитрия. И государю видеть то в досаду и больно. Но досада проходит, и он ее прощает. А ей тоже приятно, что он забыл и простил. Теперь побеспокойся, сокровище ты мамкино, повернись-ка на бочок. Ладно-ладно, поворотилась, драгоценная ты моя. Налью-ка еще ушат на каменное-то пожарище, и размякнешь ты у меня, и станешь словно цветочек, чистенькая и бодренькая. Нынче вижу также твою милость, мамкина ты радость, — продолжала старуха, намыливая госпожу, — вижу, как гордо держишься ты перед ликом света и смеешься, и поешь, и пляшешь. Старая Аргира видит и понимает все, что ни творится, ибо много жарких тумаков пришлось мне принять от матушки дома, да простит ее господь, ибо вот уже шестьдесят лет минуло, как ушла она от нас в могилу. В радости-то человеку легко, в огорчениях — ой как тяжко. А потому, милая, скажу тебе: не бери горя на душу, чтобы ни стряслось. Любовь-то царская часто оканчивается горем, зато она — царская. Даст бог возвратится его величество из Олонца живым-здоровым, а не калекою, как были о том слухи, — шепни непременно ему о младенце. Тогда и увидишь, какова любовь его, воистину ли любит или так, ради прихоти...