— Да исполнится воля вашего императорского величества.

Кормилица Аргира возвышалась, словно колодезный журавель, на пригорке и неслышно спорила сама с собой. Княжна наша, Мария, говорила себе кормилица, порою мне по нраву. Порой же — никак. В добром настроении она мне мила, и я с радостью рассказываю ей всякие истории и пою для нее песни. Когда же малышка не в духе, сердце сжимается от горечи и хочется проклясть ее и мать, которая меня родила. Она становится сварливой, придирой и злюкой. Мечет громы и молнии. Стены трещат от ее криков. Счастье мое еще, что плохо слышу и оттого менее страшусь. Хотя могу узнать силу крика по тому, как она открывает рот. С тех пор как у нее объявились тайны с пресветлым царем, словно новый дух вселился в нее и переменил, окрасив румянцем. Жизнь улыбается нашей княжне, спору нет. Но надобно и подумать, к чему такое в конце концов может привести? Ведь нынче — цып-цып, завтра — цып-цып, а послезавтра — на заму, в горшок! Была бы хоть со мной послушной и ласковой. Уж я не стала бы бранить: научила бы, что делать и как. Но, скажем, я для нее — заплесневелая старуха, и не о чем ей со мной рассуждать. Но ведь и для мачехи своей, Анастасии Ивановны, у княжны не найдется доброго слова: обоими глазами ни за что на нее не посмотрит. Погоди же, погоди! Увидит все пречистая богородица, и придет день, когда станешь искать в земной тверди хоть трещинку, чтобы спрятаться в ней от стыда, да не сыщешь. С братьями — как хочешь. Старших ты не любишь, ибо проказливы и непутевы, проматывают деньги и бегут от книг; зато любишь душку-младшенького Антиоха. Будь по-твоему. Но можно ли жить вот так, одинокой, отвергая попечение родных?

Нынче лежит она растянувшись на кровати и читает себе, читает. Дай бог ей здоровья, и пусть читает — ей это нужно, она ведь дочь господаря. Я тем временем хлопочу по дому: тут сделаешь одно, там — другое, как полагается нам, кормилицам да служанкам, от века служить. Но вот ее вдруг подбросит. Вскочит она как ошпаренная и прицепится:

— Няня, а няня, ведомо ли тебе, что есть портрет?

— Как не ведать? — говорю. — Вот они на стенах, портреты-то, гляди, сколько душе хочется.

— Нет, говорит, я не о тех. Его величество императора российского знаешь?

— Как не знать мне его, княжна, ежели почти каждый денечек жаловать к нам изволит?

— Его величество приезжает, чтобы побеседовать с батюшкой да повидать меня.

— Особливо же, чтобы повидать твое высочество, — добавляю я, дабы до конца ее ублажить.

Княжна, однако, не выпускает из коготков мое платье. Говорит:

— А я, няня, возьму и напишу портрет императора.

— Напиши, милая, напиши. Только не рви мне платье ногтями.

Лишь с опозданием пролился свет и в моей башке по поводу намерений княжны. Ибо недогадлива я и темна. Замочу тебе бельишко, замешу корыто с тестом; но в портретном письме не смыслю ни капли, здесь я — овца. С того дня княжна стала объезжать дома Питербурха, разыскивая, расспрашивая и разнюхивая. И вскоре мастер-кузнец соорудил для нее треногу со всякими винтами, с полочкой, на которую ставят портреты.

Княжна набрала бумаги разной, холстов, кисточек, коробочек с красками. Собрала, расставила вокруг себя и начала примериваться: то так чертит свои линии, то этак. И пока вертелась она и присматривалась, выходит приказ от его высочества воеводы: грузиться немедля в экипажи и отправляться в Москву. Не мы одни: весь царский двор поднялся и отправился в путь к старой столице, где жили мы до переезда в Питербурх. Отправлялись прекрасным порядком, какого и у нас, на Молдове, не было еще заведено. Поклажа — на телегах и в санях с деревянными полозьями. Господа — в других санях, таких удобных для зимней дороги, каких еще дотоле не бывало; пресветлый царь — с упряжкой в восемь пар коней, их милости придворные — с шестью парами, бояре поменее — с четырьмя и тремя парами. Все по степени и чести. Чтобы каждый издали понимал, кто в каких санях едет. Мы же, холопья и челядь, пристроились, кто где и как сумел, кто внутри, а кто снаружи. Только более снаружи, в теплых тулупах. И ни волку, ни медведю, ни иному зверю или разбойнику до нас в пути не было ходу, ибо охватили тот поезд драгуны со всех сторон и берегли от всего: чуть что не так — тотчас принимаются палить из пистолей.

Моим заботам княжна доверила портрет. Какой такой портрет? Просто рамка, а в ней — листок бумаги на куске полотна да на досточке. Мария завернула все это в шаль, но на остановках непременно кричала, чтобы я развернула портрет и поставила на треногу. И было у меня с тем рисованием столько мороки, сколько у других — со всем хозяйством. Заворачивай, разворачивай... Не успеешь запаковать как следует, а она уже хватает его снова, режет веревочки ножиком и бросает их прочь.

Вот так я всю дорогу с нею мучилась. Ведь до Москвы все много раз останавливались в разных селах — развлекаться да красоваться. По пути царское величество собирал всех ковалей, да всех портных, да всех музыкантов и цирюльников. И как проснулись мы однажды утром, вокруг было черным-черно от разного и всякого люда: самые разные бороды и одежды, обувка, шляпы, шапки, колпаки, тюрбаны, клобуки. Стала бы я искать нечистого духа — тьфу, тьфу, не отсохни язык! — стала бы искать атамана водяных да леших, непременно бы высмотрела его среди того сброда. Поставили на санные полозья корабли, изукрасив их как могли, надели на коней цветные попоны, нацепили на мачты флаги и ленты. Когда стали въезжать в Москву, сбежались отовсюду жители — дивиться диву. Уши лопались от криков, трубного гласа, от пушечной пальбы. А во главе хода не собор архимандритов выступал, как на честных празднествах, но галера с самим адмиралом Апраксиным среди гребцов, которые гребцы трудились веслами, словно на воде. В другом таком корабле стояла во всей славе ея величество царица и дочери ее, ибо ребят они с царем не имели, но только девиц — такое, видно, наказание наслал на них создатель наш святой и правый. Государь наш Дмитрий Кантемир-воевода надел платье турецкого визиря и сидел на перинах со скрещенными под задом ногами, с черною бородой и колпаком из конских хвостов. Анастасия Ивановна вырядилась турчанкою в шальварах, княжна Мария тоже, а княжата играли на турецкой музыке.

В день святой пятницы смилостивился наконец над нами всевышний, привел нас, бедных, на наш московский двор. Возрадовалась я тому и сотворила крест перед святыми образами. Увидела деда Трандафира Дору и обрадовалась тоже, что старик еще жив и бодр. Ибо молодость наша прошла в городе Яссы, и с тех пор, служа нашему государю, оба радуемся, видя друг друга во здравии. Наша жизнь, сказал однажды дед Трандафир, подобна одуванчику: забрал ее у тебя ветер и унес прочь. А ты, Аргира, сказал он еще, не заживешься после меня; если видишь поутру, что я еще волоку кости, — знай, что мною внесен за тебя залог до следующей зари. Вот так, от зари до зари, отодвигаем мы друг другу успение, и тем рады.

С дедом Трандафиром — одно дело, с княжною — другое, потруднее. На подворьях здешних знатных господ утвердился обычай устраивать ассамблеи. Поверх этих ассамблей господ истомляют царские праздники в Кремле. У нас в Молдавии даже княжеские свадьбы не тянутся столько ночей и дней, сколько здешние праздники: то храмовой, то именины, то день поминовения какой-либо баталии. И у каждого пира с увеселениями непременно быть должна моя княжна. А где она — там и я, все с тем же портретом, с кистями и красками. Княжна похваляется, боярыни и боярышни ее поздравляют, царь тоже хвалит. Не проходит и дня, чтобы царь не склонился над рисунком и долго на него не глядел. Кажется, он ест его глазами. Только картина пока еще не готова. Прошел декабрь, настал январь. Она же все пишет. Порой у меня затекают руки, покамест держу ее приборы.

Сегодня, к счастью, мне дали роздых. Княжна поехала с братьями поплясать. Когда возвратится вечером, опять поставит меня на колени и будет тиранить, мое бесценное сокровище.