Петр вошел быстрым шагом: его появление словно объединило пространство зала и вдохнуло в него жизнь. Брови царя мрачно сошлись, взоры внушали страх. Под его пристальным взглядом мгновенно воцарилась тишина.

— Господа сенаторы! — сказал Петр, движением век отгоняя до тех пор угнетавшие его мысли. — Господа генералы! — усы царя дернулись, лицо зло исказилось. — Прошу особого внимания к сообщению господина канцлера Гавриила Ивановича Головкина!

Головкин с достоинством поднялся и в ту же минуту из-за своего столика встал обер-секретарь Анисим Яковлевич Щукин. Сухо щелкнув пальцами, он поднял на ноги двух своих писарей, Ефимова и Пелехина. Оба взяли в руки по деревянной рейке длиной в человеческий рост, сам же Щукин поднял широкий полотняный свиток. Прикрепленный горизонтально к рейкам и осторожно поднятый повыше, свиток стал разворачиваться в огромную карту, покрытую разноцветными неровными линиями и расчерченную множеством стрелок, красных и синих. Посередине полотна извивалась река Волга до самого Каспийского моря. По бокам ее виднелись уезды и города, прилегавшие к реке, и далее — кабардинские, дагестанские земли, и Кавказские хребты, и Черное море, и крепости Дербент и Баку, и вся Персия, и иные просторы, до Стамбула и Бендер-Аббаса. Когда карта развернулась до конца, намерения царя стали всем ясны. Поднялось глухое волнение, но никто не проронил ни слова. Петр откашлялся в кулак и улыбнулся канцлеру краешком губ.

Гавриил Иванович провел ладонью по лицу, сверху вниз, словно снимая напряжение, осветил морщинистый лик живым блеском умных глаз и приблизился к карте, уверенно постукивая по башмаку лакированной указкой. Сообщение канцлера не было новостью для Дмитрия Кантемира. Оно касалось мятежей и неурядиц в Персии, неприятностей шаха Гуссейна, разорения Шемахи, убиения и ограбления российских торговых гостей. Окончив, Головкин со скромным удовлетворением отступил на свое место. Затем указка попала в руки графа Петра Толстого и снова начала переходить от одной точки на карте к другой. Дипломат и искусный коммерсант, Петр Андреевич пересчитывал дороги и тропы к дальним городам с той же легкостью, с какой добрая хозяйка пересчитывает гусей. Граф помнил наизусть такое количество чисел и имен, что только их перечень вызывал у слушателя головокружение. Граф рассказывал, кто и с какой страной ведет торговлю, где и что покупает и продает, сколько и в каких деньгах платит за товар и какой получает прибыток. Хорошо торговать тому, у кого на плечах голова имеется; хорошо иметь в кармане рублик, да знать при том, что с ним делать. Что гласит закон торговли? Покупай задешево да продавай задорого. Деньги же у нашего брата воде подобны: текут между пальцев, так что и не почувствуешь. Поглядите, господа, на турок, армян, англичан, венецианцев: у них-то денежки промеж пальцев не текут. А потому перепадает и то, что им не должно доставаться. Мы, к примеру, для корабельного строения везем лес с самых чертовых куличек, из европейских стран, и кланяемся таможенникам, и платим сборы. Шерсть привозим из Исфагани и Турции, иное — из других мест. Теперь господа, сделайте милость, взгляните-ка вот сюда. Откуда берут турки шерсть или шелка, которые продают нам? Из-под нашего же носа, из персидских провинций вдоль берегов Каспия. Это мне известно от разных людей. О том же свидетельствуют в донесениях Артемий Волынской, астраханский губернатор, и Андрей Лопахин, и Семен Авраамов, и Иван Неплюев, резидент при Оттоманской Порте. Только из одного Гиляна турки доставляют каждый год до тридцати тысяч пудов шелка. И платят за каждый пуд от семидесяти до девяноста рублей...

Разъяснения Толстого заняли целых три четверти часа. Царь не прерывал его ни единым словом или возгласом. Как повернулся к карте, так и застыл, погруженный в раздумье. Затем, выйдя из оцепенения, Петр негромко сказал:

— На чужие земли не зарюсь. Желал бы помочь Гуссейну. Как соседи поспешают отовсюду на помощь к соседу, чей дом объял пожар, так и державы долженствуют вставать плечом к плечу, дабы гасить огонь измены и мятежей. Но желаю сатисфакцию получить от грабителей Дауд-бека и Сурхая. Совершив нападение на Евреинова и других купцов наших в Шемахе, они нанесли урон моей чести. И прощения по сему делу не просили.

Глухим басом, словно медведь из берлоги, рокотнул Петр Шафиров, великий знаток восточных обычаев и дел:

— Поскольку наши договоры не оказывают более требуемого действия, пресветлый государь, высшая мудрость побуждает нас двинуть войска на юг. Наши устремления благородны, основания для действия — неопровержимы. Следует, однако, опасаться определенных осложнений.

— Каких? — император устремил на Шафирова свой пронизывающий взор.

— А вот по каким причинам, ваше величество. Легко столкнуть камень в болото, трудно вытащить. Наше движение к югу вызовет отклик со стороны турок. Османы давно не ходили в поход: они отдохнули и рвутся в баталии. Османы готовы двинуть свежие силы. Наши кулаки, напротив, в мозолях от двадцатилетней войны со шведами. Кроме шведов, были еще и сами турки, и татары Крыма. Так что не будет ли лучше придержать правый наш гнев, пока не наберем новых сил. Южная кампания может быть начата разве что через год, еще лучше — через два.

Рядом с Шафировым громом отозвался голос Дмитрия Михайловича Голицына. Как и его сосед, князь выделялся тучным чревом и объемистыми телесами.

— Нынче мы уже не те, какими были, — сказал он. — Да и мошной покрепче стали. И оружием сильны. При всем том, однако, новое столкновение с аспидом мира — с поганством — не будет для нас выгодным. Войны требуют больших расходов. А чем выше расходы, тем больше налоги в стране, тем меньше послабления от них...

— Чтобы флот наш оставался истинною грозой для врага и не подвергался тяжким неуспехам, — молвил Федор Матвеевич Апраксин, — надобно дать ему роздых хотя бы еще на год. Чтобы построить новые корабли, большие и малые, исправить старые...

Петр надвинул локти на стол, прижал к кулаку кулак. Поднес затем их к лицу. Поверх них, словно поверх скалы, посмотрел на Кантемира. Мнение князя царю было известно: разорвать немедля мир с турками и начать военные действия. У промедлившего бог кус изо рта вынимает; на удочку же смелого и в пустом пруду рыбку вешает. Так думает и Головкин. Таков и совет Толстого. Но доводы прочих вызывали у него тревогу. Заставили и усомниться, и увериться. И, встряхнув за плечи, побудили не торопиться.

— Да, да, — негромко проронил царь. — Да, да, — добавил он тверже и опустил кулаки на стол. — Все вы, конечно, правы. — Внезапно, однако, глаза царя выпучились в неукротимом возбуждении, против которого мало кто дерзал восстать без страха расстаться с головой. — Но вот что случится, послушайся я ваших советов. За этот год Мир-Махмуд, Сурхай, Дауд-бек и иные окаянцы того же пошиба сумеют многого добиться. Завоюют новые земли, совершат новые зверства. Когда же будет с ними легче справиться? Пока они еще в разброде, или тогда, когда успеют соединиться и укрепиться? Пока будем копаться, они подступят к Исфагани и удушат шаха. К чему будет ему тогда наша поддержка? Из писем Волконского и Неплюева видно, что мятежники направили посольство в Стамбул. Сие посольство челобитиями и мольбою призывает султана и визиря взять их под свою протекцию. Через год, коего вы требуете, военачальники тени аллаховой солнцеликого Ахмеда будут глядеть в подзорные трубы на астраханские башни. И тогда вы, господа, тоже станете советовать мне спуститься к югу? Снять шляпу и приветствовать прибывших туда чалмоносцев? Так вот мой приказ: в кампанию вступать не позднее весны. Не хватит провизии? Затянем потуже пояса и будем копить запасы по крошкам. Добудем их из-под земли, с неба, из воздуха! Опорожним карманы купцов! Повысим хоть втрое налоги, которые после можно будет уменьшить, но турок в наш дом не допустим! И пушки будем лить, и корабли новые строить! Под дождем, на ветру, в мороз!

При каждом обстоятельстве Петр Алексеевич находил основания и доводы для того, чтобы воодушевить своих подданных, заставить их стряхнуть равнодушие и лень и двинуть их вперед по пути к победам. Когда царь умолк, сенаторы глядели хмуро, подавленные тревогой. Потом поклонились и молвили: