Княгиня Анастасия Ивановна в это время протягивала руку для поцелуя глубоко склонившемуся перед ней человеку в синем камзоле и в кружевах, как в кирасе. Это был Фридрих Вильгельм фон Бергхольц, камбеллан[98] голштинского герцога Карла-Вильгельма. Кантемир мгновенным взглядом успел заметить, что Анастасия очарована преклонением юноши, как и вообще с удовольствием принимает знаки внимания от мужчин; камбеллан же, казалось, вообще не собирался отнимать губ от руки княгини. Но мысли князя тут же вернулись к словам Воккеродта.

Кантемир давно говорил немцу о своем намерении написать две книги, одну — об истории Оттоманской империи, другую — о Земле Молдавской. Обе написаны и хранятся в сундуке из крепкого орехового дерева. Вот уже несколько лет князь ждет от Петра Алексеевича дозволения напечатать их. Несколько раз осторожно напоминал о том царю. Петр обещал снова и снова, что, как только типографы освободятся от срочных дел, они сразу же займутся трудами князя. Но так, видно, судила ему судьба — питаться надеждами и утолять жажду мечтаниями. Годы уходят, рукописи печально желтеют в своей сундучной темнице, а он все еще верит, что не напрасно их написал. Однако все, что написано, но не размножено книгопечатней, остается, словно мысль, не извлеченная из глубин разума, как еще не родившийся плод, о коем один господь ведает, появится ли тот на свет. У задержки были две причины. Печатники, во-первых, были по горло заняты изготовлением оттисков и переплетением ранее заказанных книг; во-вторых, труды князя были написаны на латыни, читатели же предпочитали бы получить их на славянском. В душе Кантемир подозревал наличие третьей причины: она истекала из тайных козней зависти, не устававшей бередить души многих советников царя, хотя сам князь не мог представить себе, кто именно капал ядом в чашу его жития. Он попросил однажды Ивана Ильинского перелистать «Историю возвышения и упадка Оттоманской империи», но не стал говорить с ним о переводе. Без царского решения о напечатании перевод остался бы напрасным трудом.

Камбеллан голштинского герцога склонился перед княжной Марией. От нее перешел к капитану Думбравэ и его супруге Лине. У камбеллана был гибкий стан и неугасаемая улыбка. По движению губ можно было понять, что с них непрестанно слетают легковесные словеса, подобные аромату духов: вдохнешь, насладишься — и вот уже все исчезло из памяти без следа. Люди научились, подумал Кантемир, нагружать слово переменчивыми значениями: возьмешь такое с одной стороны — почувствуешь большой вес, возьмешь с другой — ощутишь меньший. Слова Воккеродта тоже не следует понимать лишь в прямом смысле, в них также — намек. Князю достаточно кивнуть, и немец прямо предложит ему, что задумал. То есть скажет, что Кантемир поступит разумно, если извлечет свои рукописи из тайников и отдаст их ему, Воккеродту. Не далее весны немецкие печатники взяли бы их в работу и привели бы в должный вид по придуманным ими новым способам. Изготовили бы внушительные тома, представив затем взорам, способным видеть не только то, что доступно глазу любого смертного. И слава молдавского принца охватила бы всю Европу, как жаркое пламя — сухие дрова в очаге.

Но как отзовется Петр Алексеевич, узнав, что князь напечатал свои труды за пределами России? С учтивой рассеянностью Кантемир сказал Воккеродту:

— Дорогой друг, я вынужден вас разочаровать. Подобно прочим смертным, я подвержен обычным человеческим слабостям. Владея кое-какими познаниями, дерзая порой коснуться мыслью высоких предметов, я все-таки не мню себя, избави господи, пророком. Выведя плуг свой на ниву знания и проведя даже по ней робкую борозду, я не сумел осилить обычной лени и довести до завершения хотя бы единственный труд. Есть немало страниц, с которыми я до сих пор не справился, и мыслей, которые не мог укротить. Как только мне будет дано одолеть их, паду в ноги царю Петру, моему государю, дабы его величество благословил их на обнародование.

Иоганн Воккеродт нахмурился на мгновение. Но тут же просветлел ликом, затаив в густоте бровей промелькнувшую тень иронии. Загораживаясь от окружающих, чтобы мало кто смог понять, он сказал по-латыни:

— Не приписывает ли ваша светлость царю Петру чрезмерные качества?

— А не кажется ли вам, милостивый государь, что ваш вопрос может меня оскорбить?

— Если так, прошу прощения. В душе вашей, князь, бесспорно, не успела остыть благодарность царю за защиту, предоставленную после той неудачной баталии с турками. Не остыла тем более благодарность за титул тайного советника. Я от этого свободен. Мне дозволено судить со стороны, со всею ясностью рассудка. По моему разумению, предмет вашего искреннего почитания, хотя и принят в члены французской академии, не ближе ко всему, что мы называем искусством и наукой, чем любой мужик, старающийся надуть вас при продаже мешка с овсом.

«Не так трудно понять, что мудрый и учтивый приятель мой Воккеродт наносит эти уколы царю из одного желания заполучить у меня, пусть даже таким способом, мои рукописи, — подумал Кантемир. — Уловка старая и известная. Но она доказывает, с другой стороны, что написанное мною все-таки кому-то необходимо. Опубликовав мои труды в Европе, Воккеродт добудет себе известность. Хозяева его похвалят, в блистательных салонах столиц о нем заговорят. Не ради пользы России и моего доброго имени, — для себя самого старается мой добрый Воккеродт».

Кантемир поднял глаза, ища царя. Где-то-рядом с монархом должен был находиться другой приятель князя, Феофилакт Лопатинский, ректор славяно-греко-латинской московской академии. Тот был знаком с его книгой об Оттоманской империи и обещал не давать покоя Петру, пока она не попадет в печатные станки. Вот он как раз протиснул длинное и тощее тело между многоречивыми сановниками, предстал аскетическим ликом перед светлые царские очи и прервал болтовню голштинского герцога несколькими разумными словами. Петр сразу поймал их тонким слухом. Хлопнув Лопатинского по плечу, Петр его весело о чем-то спросил, на что тот немедля дал обдуманный ответ. Может быть, в их беседе зайдет речь и о ценности книги, написанной молдавским князем, выход в свет которой не терпит более отлагательства...

— Покровитель вашего высочества, — уверенно сыпал латинскими фразами Воккеродт, — не способен даже установить, какая отрасль знания полезна его державе, какая — нет. Его величество питает своей разум лишь ошметками поспешных советов, которые нашептывают ему ближние люди...

Кантемиру не хотелось оскорблять ученого немца, старавшегося, казалось, от всей души ради него. Но все-таки не вытерпел:

— В конце концов, сударь мой, что есть наука? — спросил князь. — И как можете вы отрицать заслуги монарха, который издал столько блистательных законов, своим усердием приведя к процветанию свою державу?

Воккеродта эти слова не удивили. Он горделиво усмехнулся в своей самонадеянности и стал искать в сокровищнице памяти свежие доводы. Но в это время к ним незаметно приблизился Феофилакт Лопатинский. Лицо ректора сияло торжеством.

— Дело сделано, княже Дмитрий! — возвестил он. — Петр Алексеевич одобрил мысль перевести на российское наречие книгу вашей светлости об истории мусульман. Тогда я напомнил его величеству об одном весьма способном ученике нашей академии Дмитрие Грозине. Царь и на то дал добро. И добавил: долго не возиться! Вы довольны теперь?

Кантемир искоса взглянул на Воккеродта. Слышал ли пруссак слова Лопатинского? Конечно, тот слышал все, но теперь ловко притворился, что всецело увлечен искусством музыкантов, старательно услаждавших слух присутствующих мастерской игрой.

Высокое собрание взволновалось, словно воды быстрого потока. Раздалось посередине и отхлынуло к стенам, теснясь. Утих мгновенно шум разговоров, и все замерли в приятном ожидании зрелища, знаменовавшего собой необыкновенные свершения той четверти века, о которых многие слышали, но не верили. Особенно много говорилось о новых танцах, французских и польских, с плавными телодвижениями и поклонами. Рассказывали еще, что возглавить представление должен самолично его величество царь, а вместе с ним — пресветлая императрица. Такое перед всеми отпляшут, — говорили знающие люди, — что все от удивления окаменеют на месте; так уж ловко отбивают их величества ритм и так искусно поворачиваются на месте.