Несколько скупых росинок пролилось также из ясных очей Ивана Юрьевича. Но более того от него не дождались, если не считать двух-трех слов. Послав поручика Зайцева с вестью о своем прибытии к Петру Алексеевичу, князь ждал его обратно, как дитя — возвращения доброй матери. Если его монарх вычеркнул князя Трубецкого из души и он не сможет более служить родной земле, для чего тогда и жить?

Поручик Зайцев ворвался в горницу с быстротой беглеца, гонимого тигром по пустыне. Сорвал с головы треуголку, торопливо вытер со лба пот. Вымолвил обалдело:

— Едет!

Присутствующие, мужчины и женщины, оборвали шумные разговоры. Иван Юрьевич коротко спросил:

— Кто?

Поручик не успел ответить. Послышался шум в прихожей, двери комнаты с силой распахнулись, и на пороге появилась высокая фигура царя. Все, кто сидели, поспешно вскочили. Кто стоял — согнулся в поклоне.

Иван Юрьевич почувствовал странную тяжесть в челюстях, зубы его застучали. На него надвигался великан, и князь отчаянно пытался уловить тайный взблеск царских глаз, возвещавший, что сулила ему судьба. Но тайный ответ терялся в глубине двух ясных огней неудержимо близившихся и обжигавших князя. Могучие длани гиганта схватили его за плечи, прижали к бурно вздымавшейся груди.

— Ну здорово, здорово, князь! — услышал Иван Юрьевич, как сквозь сон.

— Государь... Ваше величество...

— Видя тебя вернувшимся и здоровым, поздравляю! Сие — не только твоя, моя также радость. Ну как, Ирина Григорьевна тебя там не утесняла?

Услышав эту простую, искреннюю шутку, присутствующие с облегчением улыбнулись. Ирина Григорьевна забавно вздернула нос.

— Не будь меня с ним, государь, разве он вынес бы, бедняжечка, такое горе?

Петр расцеловал супругов, потом — трех дочерей князя, Раису, Элеонору и Анастасию, присевших перед ним в хитроумнейших европейских реверансах. Лакеи разнесли на подносах бокалы заморских вин. Выпив, все, по примеру царя, разбили их на счастье о паркет. Посмеялись радостно и отодвинулись к стенам, чтобы слуги смели осколки.

После объятий и поздравлений мужчин позвали к столу, накрытому для ужина. Дамы и девицы, следуя за Ириной Григорьевной с ее княжнами, уплыли в соседнюю горницу — для неотложного обмена всеми новостями, какие только были на свете.

Налили русской водки в хрустальные стопки, купленные Иваном Юрьевичем в Стокгольме, у веницейских купцов. Выпили также французских и венгерских вин, угостились вкусными блюдами, приготовленными искусными княжескими кухарями. То и дело приезжали новые гости — генералы, министры, знатные петербуржцы. Веселье ширилось и росло.

Иван Юрьевич смиренно восседал во главе стола, рядом с царем. Князь был бледен, как добровольный затворник, долго живший вдали от света во мраке одинокого прибежища, на лице его запечатлелись следы горьких размышлений и терзаний. Элегантный парик покрывал обильными буклями плечи и лоб князя, придавая ему внешность благообразного мудреца.

— Я оставил одну Россию, — сказал он негромким голосом, и гости перестали стучать ножами и вилками и переговариваться. — Оставил одну Россию, а нахожу — другую, — продолжал Иван Юрьевич, обращаясь к царю. — Оставил ее кровоточащею, а нахожу цветущей. Из трудов и слез вырастает дивное дерево, несущее цвет счастья для будущих поколений российских граждан...

На женской стороне тоже шло угощенье, но более — разговоры. Более всех по достоинству старалась гостеприимная хозяйка. Слова текли из ее уст потоками. Княжны же без устали доставали из сундуков платья, ленты, шелка и кружева, а петербургские дамы с охами да ахами вертели ими и так и этак: «Матушки-светы, какие дивные наряды!»

Царь раскурил трубку, неотлучно бывшую при нем в кармане, Кантемир — чубук, принесенный слугой. Оживились прочие курильщики, и над столом поплыли густые клубы дыма. Многие достали табакерки, вдыхая прямо из них аромат заморского табака. Радость долгожданной встречи — словно воскресение души: вместе с нею добрые винные духи гонят прочь вражду и зависть, и злое семя хулы и коварства, разбрасываемое неустанно из дьявольской сумы, усыхает, не прорастая. Облегчаются и страдания.

Обилие напитков слегка опьянило Кантемира. В глазах господаря словно вспыхнуло новое солнце, в душе разлилось неведомое дотоле благодушие. Хорошо было сидеть вот так за столом с умным государем и его советниками и друзьями. Хорошо, когда с тобой считаются, когда ты на виду и суждения твои — в цене. Человеку для полноты жизни мало размышлений о славе египетских пирамид или красоте античных статуй. Прежде всего человеку требуется неустрашимая мощь орла, плывущего в небесной голубизне. Переедет князь на жительство в Петербург, станет одним из могущественнейших вельмож в России, и не будет над ним никого выше, чем царь. Останется здесь, в изгнании, — волен будет во всем, вернется в Молдавию — тоже будет волен занять престол, который ему по праву принадлежит.

После новых тостов Петр Алексеевич увел Трубецкого в комнаты, где развлекались дамы. Хотя мужчинам и не полагалось вмешиваться в их беседы, царь доставлял себе неизменно это удовольствие, и они встречали его с радостью и любовью. Ирина Григорьевна с медовым смехом усадила Петра Алексеевича за их стол, по свою левую руку. Ивана Юрьевича — по правую. Попросила обоих выпить бокал вина за благополучие сего дома, и они не стали отказываться.

Кантемир, как и другие гости, лишь изредка бросал в ту сторону осторожные взоры. В стороне от девиц и дам, без стеснения окруживших царя, виднелись дочери Ивана Юрьевича. Княжны робели присоединиться к старшим и негромко переговаривались с другими барышнями своего возраста и самыми юными из замужних, не привыкших еще к вольной болтовне своего сословия. Беседуя, княжны изящно выклевывали карамельки не более вишневой косточки из коробочки, повязанной серебристой лентой. Самой речистой казалась Раиса; между прядями ее рыжеватых волос сверкали крохотные золотые сережки. Улыбка во весь рот не красила княжну. Вторая из сестер, Элеонора, была невысоким, бесцветным существом с печальным взглядом. Время от времени она тоже навешивала пару слов на зыбкие ветви общей болтовни, но Раиса тут же обрывала ее; прочие же собеседницы утрачивали на мгновение свое оживление и взирали на бедную Элеонору как на привидение, нежданно явившееся к ним из ночи. Меньшая из дочерей Трубецкого, Анастасия, совсем еще юный побег семейства, лет шестнадцати от роду, высокая, тонкая и гибкая станом, как лоза, кончиками пальчиков держала ту самую коробочку с лакомством, по очереди угощая из нее приятельниц и сестер.

— Хороши у Ивана Юрьевича дочки, — сказал Кантемир, более про себя.

— Хороши, отменно, — тут же согласился с ним канцлер Гавриил Головкин, чьи глаза под действием выпитого округлились и выпучились, как у лягушки. — Особливо, однако, умны. Злечастиа, постигшее князя, обернулось для них удачей. С самого младенчества отроковицы Ивана Юрьевича вкусили от плодов европейской учтивости, от сладости наук. Они получили редкостное образование, какое не часто встречается в наших местах.

— Что молодо, то и прекрасно, — вздохнул Петр Толстой, тоже основательно подгулявший. — Пока мы стареем и начинаем помышлять о вечном приюте, на нашем лужке распускаются новые цветы, все более белые и дивные. Так устроена жизнь; одни уходят, другие являются на их место. Потом уйдут и эти, а взамен появятся иные.

— Истинно так, Петр Андреевич, — пробормотал Головкин. — Не считая того, что у тех, кто уходит, от этой мысли сердце обливается кровью.

Последние слова достигли тонкого слуха Меншикова. Он бросил в свою очередь косой взгляд в сторону хозяйских дочек и пресек мужской обмен мнениями не слишком лестными словами:

— Неслыханное дело, коли старцы не пустят слезу, завидев молодую красотку...

— Не греши, Александр Данилович, — возразил Кантемир. — Одни уже старцы, другим еще до того далеко. Одни пускают слезу, другие и не думают.

— И то правда, Дмитрий Константинович. Но ежели кто не стар и остался без пары, разве не след ему помыслить о постельке со сладеньким?