Царь Петр пододвинул ближе свой табурет. Усевшись с удобством, долго рассматривал пленника, набивая трубку табаком и раскуривая ее.

— Кто ты и каково твое имя? — спросил он.

Турок скрестил руки на груди и устремил перед собой остановившийся взгляд. Широкие усы обвисли, как после дождя.

Кантемир повторил вопрос по-турецки. Осман шевельнул языком и ответил с упорством:

— Я недостойный и жалкий червь, хранящий верность пророку, пресветлому владыке моему султану и сиятельному господину нашему великому визирю.

Петр довольно засмеялся.

— Это мы видим и сами. Но вера твоя и верность не греют нас ни с какой стороны. Имя! — повелительно нагнулся он над турком.

— Разве мое имя сможет вас согреть? — ответил дерзко осман.

— Экий ты бесстыдник! — изумился Петр. — Ты не посол, дабы заметать перед нами следы дипломатическими хитростями. Твоя жизнь и срок на земле — в наших руках.

— Жизнь моя и срок — в руках всемогущего и единого аллаха, — выпрямился турок. Концы его усов приподнялись, и в уголках глаз мелькнули хитрые искорки. — А вас не страшусь: в одном полете стрелы от этого места стоит наш сиятельный визирь с непобедимым войском, которое испепелит вас вскорости и истолчет в пыль. Но где ваш царь?

Петр фыркнул, забавляясь. Еще до того он снял от жары кафтан и парик. Сейчас на нем была только коричневая сорочка с расстегнутым воротом, с засученными выше локтя рукавами. В воображении простодушного османа могущественный монарх не мог являться взорам простых смертных иначе, как в драгоценном платье и венце, монарху также полагалось иметь соответствующее сану объемистое чрево. Человек же, допрашивавший его с такой строгостью, был тонок станом: такие сильные и волосатые грудь и руки могли быть у любого солдата.

— Наш царь находится там, где ему полагается быть, — лукаво сказал Петр Алексеевич.

На лице турка промелькнула тень усмешки.

— А, может, ваш царь испугался и удрал?

Петр вскочил с табурета. Он мгновенно обнажил саблю, лежавшую на столе, и потряс ею под носом пленника, устрашающе выкатил глаза.

— Слушай, ты, червь аллаха, — сказал он — Не крути нитку вокруг пальца, напрасно стараешься. Кто кого испепелит и истолчет это еще будет видно. Но ты, коли станешь упрямиться и дерзить, того не увидишь. Видишь вот эту забавницу?

Сабля сверкнула перед глазами османа обеими сторонами, острие обдало вдруг холодом его висок. Пленник содрогнулся и воззвал к небесам:

— О аллах!

— В этот час аллах для тебя — я, — круто продолжал Петр. — Отвечай быстрее, иначе тебе конец!

Турок теперь по-настоящему задрожал. Он едва сумел выговорить:

— Мое имя Юсуф-ага...

— Кто послал тебя за нами следить?

— Сиятельный Балтаджи Мехмед-паша.

— Ты из его гвардии?

— Истинно так, господин.

— Тогда скажи, сколько у него войска?

Юсуф-ага провел языком по пересохшим губам, горестно морщась. Петр сильнее нажал острием сабли на висок.

— Говори! Любите все вы аллаха, да в лоно его попасть не торопитесь! Говори!

— Не ведаю, господин, — пробормотал пленник, с немалой стойкостью выдерживая боль.

— Ведаешь, поганый! Сколько янычар?

— Сто двадцать тысяч.

— Кавалерии?

— Двести пятьдесят тысяч...

— Сколько пушек?

— Четыре сотни...

— Татар, шведов и прочей нечисти?

— И тех великое множество, — сказал Юсуф-ага. — Но числа их не ведаю, хоть режьте меня на месте.

— Гут! — Петр сунул саблю обратно в золоченые ножны, турок потер ладонью висок. — Теперь ты расскажешь нам, кто помог вам с такой быстротой переправиться через Прут.

— Один молдавский боярин, зовут его Костаке Лупул. Он же сказал нам, что московского войска мало и бояться его, стало быть, не следует.

Петр с раздражением зашагал по шатру.

— Боярин тот — подлец, изменник родной земли, — сказал царь. — Да к тому же дурень, не ведавший, что наша сила непобедима. Что довольно у нас и пехоты, и кавалерии, и пушек, чтобы разнести в клочья любого неприятеля. Ладно. Сейчас, Юсуф-ага, я дарю тебе свободу, можешь возвращаться к своему Балтаджи. Нет смысла снимать с тебя голову — мало нам от нее пользы. Поклонишься по вашему поганскому обычаю своему визирю и скажешь ему, что русский царь Петр Алексеевич не хочет войны ни с турками, ни с татарами. Что между нашими державами заключен договор о мире и Царь того мира держится крепко. Но вы дозволили татарам Крыма и ублюдкам Калги пограбить сей зимой нашу землю. Посему царь послал нас, верных своих генералов, выйти сиятельному визирю навстречу, дабы разобраться с ним, что к чему. Но вы не пожелали с нами разговаривать, а стали драться... Так и скажи своему господину: что желаем крепкого мира и не хотим напрасной вражды.

— Так и скажу, слово в слово, — обещал Юсуф-ага. — Только светлейший визирь не станет мне верить.

Петр бросил на него быстрый взгляд. Повелел:

— Писаря! Быстро!

Писарь появился мгновенно, словно из-под земли, держа наготове бумагу, чернила и острые гусиные перья...

Иван Пшеничников и капитан Георгицэ проводили турка до края лагеря с некоторым недоумением. Но без разговоров: раз царь велел, значит, так должно быть.

Ночь выдалась ясной, с чистым небом и пушистыми звездами. Прекрасная, спокойная ночь с хорами сверчков и ласковым ветерком. В болотах квакали, справляя шумные свадьбы, полки лягушек. С легким шуршанием налетали серые ночные бабочки. Где-то вдали пела свою песню одинокая выпь.

Вокруг лагеря, со всех сторон горели бесчисленные огни. С нижней и правой стороны осели главные силы турецкой армии. Слева местность кишела татарами. Татары стояли и выше по Пруту, по ту сторону болот.

На лагерь спустилась тишина. Воины отдыхали перед новым днем тяжкого ратного труда.

На заре Петр и Кантемир ополоснули лица холодной водой и вышли из шатра. Войско проснулось и подкреплялось завтраком среди гомона, смеха и шуток. Будто рядом — камнем докинуть — и не было врага.

— Как, по-твоему, согласится ли визирь на переговоры, получив наше письмо? — спросил Петр Алексеевич, направив подзорную трубу на турецкий стан.

Кантемир вздохнул. Он прекрасно понимал, что численное превосходство осман вызывало горькие сомнения у самого царя.

— Думаю, что нет, — сказал князь. — Старый пес не ослабит хватку, пока не сломает себе клыков.

Петр Алексеевич окинул взглядом окрестные холмы и долину. Словно пытался увидеть что-то за вражеским окружением, в той дали, где у него оставались закаленные и многочисленные войска, не взятые в поход потому, что сам он чересчур понадеялся на чьи-то обещания.

Вопя и взывая к аллаху, турки завершили утреннюю молитву. Зазвучали бубны и трубы. Поднялись устрашающие ряды янычар в красном платье и высоких шапках. Сверкнули сабли и ятаганы у широких кушаков. Стальные доспехи и кольчуги заблестели в ласковых лучах утреннего солнца.

Петр поднялся на возвышенность. Оглядел строго своих генералов. Все были на местах. Подскакал с обнаженной саблей Алларт. С натугой выговорил:

— Господин бомбардир...

— Добро, Алларт, начинайте с богом, — перебил царь.

В русском стане запели трубы. Когда янычары приблизились к заграждениям, навстречу им поднялась стена воинов. Началась яростная схватка. Потоптав передних турок, драгуны врубились в их ряды. Ряды редели, но из тыла к ним спешили свежие полчища.

Рявкнули пушки. Высоко над головами, дымя, промчалась бомба. Не долетев до петровского стана, она взорвалась, разбросав град осколков, не способных уже причинить кому-либо вреда. Просвистели и другие, но все падали далеко впереди, погружаясь в болото. Петр жадно следил за их полетом. Потом приказал своим артиллеристам ответить на огонь. Заметив, что они начинают не лучше, подбежал к пушкам, крича:

— Больше пороха! Больше! Доннерветер!