Хитоси перенёс свой нехитрый скарб, тщательно запрятал мешочек с золотом и драгоценностями. Мишка подарил ему перстень с рубином и золотую цепь с массивными звеньями. Капитана одарил тоже хорошим подарком, а матросам выкатили бочонок вина, и роздал по золотому.

Друзья обнимались, прощаясь скорей всего навсегда. Слёзы скупо скатывались с ресниц Хитоси. Ему жали руки, увесисто хлопали по мускулистой спине, смеялись его слезам и дразнили.

На прощание выпили по чашке вина и, отцепив крючья, оттолкнулись баграми и шестами. Джонки разошлись.

– А ну, братцы, отсалютуем нашему славному Хитоси! – прокричал Мишка и вопросительно глянул на Сань-Гуй.

– Можно, капитан! Быстро, пушкари! Заряжай без ядра!

Пушки выбросили клубы белёсого дыма, раскат выстрелов прокатился по волнам и растаял в их впадинах. Хитоси долго стоял, опираясь на фальшборт. Мишка глядел в зрительную трубу и ощущал в груди смятение, смешанное с отчаянием.

Он остро понял, как тяжело ему расставаться с друзьями, как трудно будет ему привыкнуть без них. Он огляделся на Тин-линя и тёплая волна охватила его грудь. Остался последний из старых друзей. И хватит ли у него сил сохранить эту дружбу и близость? Не поглотят ли их заботы о дне насущном и дела, которыми собирались они заняться? Обоим давно надлежало обзавестись семьями, а у них никогда не было такой возможности.

Мишка оглянулся на шатающихся по палубе матросов, посмотрел, как некоторые вяло выполняют свою работу со снастями и какое-то отчуждение пронеслось в его голове. «Неужели так и кончится наше странствование по морям, грабежи, убийства, опасность, бегства от погони? Неужели мы когда-нибудь сможем жить, как все? Работать, заботиться о семье, растить детей?» – Мишку терзали эти думы и глаза начинали слезиться от напряжения. А японская джонка стала едва различима и только мачты виднелись среди валов хмурого моря.

– Да, Тин. Вот теперь я твёрдо решил кончить пиратствовать, – сказал Мишка, подходя к Тин-линю и усаживаясь с ним на бухте канатов. – Одни мы с тобой остались. Все нас покинули. И нам надо становиться на прикол.

Тин-линь молчал и Мишка чувствовал, что тот рад слушать капитана и боится спугнуть эти желанные его мысли. Ему неудобно было глядеть другу в глаза, словно он был виноват в его мыслях. Хотя так частично и было. Он не раз заводил разговор на эту тему. И вот теперь скоро всему конец.

Они тихо сидели рядышком, им было приятно молчать и думать свои мысли, ощущая прикосновение плеч и даже биение сердец.

Джонка ходко шла на юг и матросы ещё не подозревали, что их ждёт в скором времени и как сложится их судьба. Ветер посвистывал в снастях, паруса тихо шелестели, лёгкий скрип убаюкивал и укачивал.

Весьма богато обставленный дом с верандой и слугами, с видом на голубые воды залива, снаружи выглядел не таким уютным и приятным. Да никто и не старался придать его фасаду праздничный вид. Он ничем не отличался от других зажиточных домов, а даже уступал многим.

На веранде, укрытой вьющимися лианами от тропического солнца, сидели мало чем знакомые нам люди. Однако такими их сделало время и обстановка.

Большой, немного грузноватый мужчина европейской наружности, с аккуратно подстриженной тёмной бородой, и розовощёкий, пышущий здоровьем китаец в ярком цветастом халате, накинутом на голое тело, дружески беседовали, прихлёбывая душистый чай из чашек тонкого фарфора.

Это были Мишка и его компаньон И-дун, которые вот уже второй десяток живут рядом, и тихо, незаметно ведут дела своего торгового дома в Замбоанге.

Мишка потягивал трубку и расслабленно вытянул ноги в кресле.

– Тишина, – сказал. – Душу бередит она. Вот уже который год томлюсь её, но сдвинуться не осмелюсь.

– Ты прав, Миш, – ответил И-дун и жестом приказал убрать чашки со стола. – С твоим нравом и так долго просидел на месте. Даже удивительно.

– Старые друзья ни за что не поверили бы в такое, верно?

– Как и в то, что мы сидим здесь.

– А ты знаешь, всё сильнее тянет домой, на север. Стали сны сниться. И это, как праздник для меня – такие сны, где и морозом подышишь, и в студёную воду окунёшься и по тайге побродишь.

– А меня никуда не тянет. Что я видел на севере? Страх, холод и работа, которой края не видать.

– Работа всюду, И-дун. Всё дело, какая она.

– Но тебе грех жаловаться на полный покой, Миш. Вспомни, сколько раз ты за это время в походы отправлялся. Наверное, и со счёта сбился. Сколько хороших джонок поменял? Видать, тебе этого слишком мало было.

– То совсем другое. Что эти походы? Месяц-два – и дома на полгода. С былым не сравнить.

– Не раздражай духов! Они и покарать могут. И так никто не знает, во что и в кого ты веруешь. Остерёгся бы малость.

– Э, брат. Что нам остерегаться! Каждый из нас по горло в дерьме – и ничего не случается. Разве в нашем деле есть хоть чуток добродетели? Одни каверзы и неугодные богу деяния. А он-то должен всё видеть. Что ж не мечет громы и молнии?

– Говорю, не богохульствуй! Остерегись! Мы ведь каждый раз откупаемся богатыми дарами, а ты и этого не делаешь. Люди косо на тебя смотрят.

– Не вашего я племени, вот и косятся. А от судьбы всё равно не уйдёшь.

– Подумай о детях. У тебя же семья.

– А я думаю своими делами о них. Капиталец есть, и на их жизнь вполне хватит. Так что упрекать меня не в чем.

Друзья замолчали, а И-дун осуждающе покачивал головой.

Они сидели на закате в доме скромного, но богатого купца Мишки, который частенько возмущал компаньона своим пренебрежением к прибыли. Но тот не решался пойти на серьёзный разговор. Мишка легко покрывал из своего кошелька убытки, и И-дун терпел всё это по старой дружбе.

Даже при таком ведении дел, он получал порядочные барыши и быть недовольным содружеством не имел права. А Мишка посмеивался в бороду и дразнил друга за скаредность и жадность.

– Да, друг, свербит у меня что-то. Придётся опять в плавание собираться. Закис я тут, сидючи, – Мишка лениво встал и прошёлся по веранде.

– Нарвёшься когда-нибудь на голландцев. Они не милуют нашего брата.

– Всё, что от нас нужно, мы сделаем, а остальное в руках господа нашего. Будем уповать на него. Вишь, жирком заплываю. Надо раструсить его.

После некоторого молчания вяло стали обсуждать план нового похода. Мишка настаивал на дальнем, до Малакки. И-дун опасался столь дальнего плавания и предлагал ограничиться Сиамским заливом.

– Не стоит лезть в самое логово голландцев. Ты бы ещё в Батавию пошёл. Вертись лучше в знакомых водах, – И-дун незаметно раздражался и Мишка не стал настаивать на своём, хотя в душе решил не отступаться.

– Тянет меня в неведомые края, друг. Охота глянуть новенькое, да поинтереснее. Разговоры хороши, да своими глазами глянуть намного лучше. Я бы и в Европы заплыл, да больно далеко и боязно. А в Африку обязательно сплыву. Иначе буду считать жизнь прожитой зря.

– Не заплывёшь.

– Это почему же?

– Пропадёшь ты в этих плаваниях. Слишком много от судьбы хочешь, а она этого не любит. Слишком много ей в руки даёшь.

– Зато интерес какой!

– Ну гляди сам.

Не прошло и двух недель, а Мишка уже набрал часть команды из старых знакомых, давно плававших с ним в прежних походах. Остальных надо дожидаться с других кораблей.

Как обычно он не особенно делился своими секретами с женой, молодой женщиной-метиской. Отец её был не то испанец, не то голландец, но никто толком его не помнил.

Крупноватая для туземных женщин, Ани, как звали её, отличалась спокойным и покладистым характером и не досаждала мужу излишним любопытством.

Мишка относился к ней ровно, хоть и без любви. Ему было приятно, что рядом близкое существо с его заботами о нём, добрая мать его детей. А их-то он любил.

Двое сыновей и дочь занимали много его свободного времени и дети тоже отвечали ему любовью. Старшего сына он назвал в честь самого уважаемого им в юности святого – Николаем. Это память о его далёкой родине, которая в последнее время всё чаще стала напоминать о себе снами.