— После Абдулки хоть шаром покати.

— Почему Хазиевы уходят в самое дальнее поле?

Как-то завхоз школы Полушин прямо спросил Абдуллая:

— И что это ты, Абдулла, опять заовражный клин приголубил? Где-то у черта на куличках. Не с руки небось…

— Какой ты, Полушка. Зачем да зачем. Лишний глаз мало бывает. Вот зачем.

Полушин насторожился, а Хазиев, двигая негнущимися пальцами, перечислял:

— Тут директор идет. Агроном идет. Парторг идет, бригадир идет, учетчик Кирилыч идет. Зачем нам так много людей. Детишки мои копают — и делу конец.

Жена Абдуллая, Карима, такая же работящая, встает по утрам ни свет ни заря, затопляет большую русскую печь, ставит перед пылом чугуны с водой и картошкой, доит корову, кормит овец, стирает, готовит завтрак. Все это она успевает до поры, пока не поднялись дети.

Ловкая, по-девичьи подобранная, в шерстяных носках и галошах, она бесшумно снует по избе, а дети спят, и Абдуллай спит. Нет, Абдуллай совсем не спит. Отпустив от себя жену, он мало-мало нежится. Ему приятно лежать в согретой постели и улавливать теплые, сытые запахи, которыми полнится изба. Пахнет горячей картошкой, печеным луком, парным молоком. В такие минуты у Абдуллая складываются хорошие мысли: осень стоит сухая, белая паутина летает в воздухе — быть еще вёдру.

При вёдре семья Абдуллая будет с картошкой. Потом он вдруг вспоминает, что старший тринадцатилетний сын Априль поранил ногу железными вилами: шайтан подтолкнул. Самая работящая пора. Однако ничего, до свадьбы заживет. Все заживет…

Абдуллай совсем хотел встать, но вдруг почувствовал, как чьи-то ласковые руки крадутся к нему под одеяло. Он ахнул с тихим веселым испугом и поймал руки жены. Она попыталась увернуться, но Абдуллай обнял ее, затянул к себе под одеяло, в мягкое тепло. Карима, задыхаясь сдерживаемым смехом, шептала в мужнино лицо:

— Совсем не время. Априлька вот-вот улицам ходил.

С запоздалым осенним рассветом шестеро Хазиевых межой убранного поля шли на Заовражный участок. Впереди всех сам Абдуллай с тремя лопатами на плече и ворохом мешков; за ним, как мышата, ежась от прохлады и сырости, бежали Гариф, Гуля, Зарипа и Хаида, самая маленькая, еще не школьница. Позади торопилась Карима, с корзиной в руке, а в корзине еда: хлеб, молоко, соленые огурцы и лук с солью. Ко всему этому ребятишки в костре напекут печенок. День будет сытый.

Придя на участок, Хазиевы тотчас брались за работу и отдыхали только во время еды. Правда, без всякого уговора прекращали работу еще тогда, когда мимо поля по дороге проходило стадо коров. Было это обычно так. Абдуллай, еще издали заметив стадо, втыкал лопату в землю и все смотрел и смотрел, как пастухи, молодые парни, пронзительно щелкая длинными хлыстами, свистя на рысях гнали стадо. Добродушно-спокойное и покорное лицо Абдуллая в такие минуты становилось жестоким и злым. «Башка шурум-бурум, — сердился татарин. — Дурная башка. Туда бегом, сюда бегом».

Как и отец в угрюмом молчании провожали стадо все Хазиевы. Даже маленькая Хаида и та знала, что ее отец-пастух любит животных и не любит, когда обижают их.

Это любимая песня Абдуллая. Он поет ее, когда ему бывает грустно, когда вспомнится Икская степь, где вырос Абдуллай. Вот он копает картошку, ладит бочки, рубит дрова. У бочек и у дров без копейки не будешь, однако не лежит Абдуллаево сердце к постылому делу, к тому же на дровах завхоз Полушин все хитрит, обмеривает. Шапку-де сквозь поленницу пробросить можно. Кричит: распушил, Абдулла, кладенку. Больно не нравятся Абдуллаю светлые полушинские глаза.

Проводив стадо, Абдуллай яростно работал лопатой, пока ощущение душевной неулаженности не сменялось будничными мыслями.

К обеду из дому приковылял Априль и на опушке березняка запалил костер. С межи потянуло горелым листом, жженой берестой и картошкой. Дети все чаще и чаще стали поглядывать в сторону костра. Наконец маленькая Хаида запуталась в ботве и упала, рассыпав ведерочко. «Обедать пора», — подумала Карима и, поглядев на мужа, сказала ему об этом одними глазами.

— Все пока, — весело скомандовал Абдуллай и посадил к себе на плечо Хаиду. Все пошли к костру. Пока Карима на мешке раскладывала хлеб, соль, лук, Априль палкой выкатывал из золы испекшуюся картошку. Ребята обстругивали щепки, мастерили себе лопаточки, чтобы черпать из чашечек обгоревшей кожуры белую пахучую мякоть картошки.

Ела семья молча, сосредоточенно, так же, как и работала. Съедали без малого ведро картошки, потому что дети уписывали ее, точно лакомство, не зная меры. После обеда Абдуллай напильником точил лопаты, Карима штопала порвавшиеся мешки, а дети сражались картофельной кожурой.

Однажды, в такую послеобеденную пору, на поле к Хазиевым завернул сам директор совхоза Павел Сидорович Кошкин. Машину он остановил на дороге, легко перемахнул березовую изгородь, подошел к Хазиевым. Поздоровался.

— Здравствуешь, — снимая свою шапку, сказал Абдуллай и умолк, как всегда перед большим начальством смущенно потупившись.

— У меня дело к тебе, Абдуллай.

— Давай дело, слушать будем.

Карима, перехватив взгляд мужа, быстро забрала детей и увела их на поле.

— Дело, Абдуллай, немаловажное. Обстоятельный разговор требуется. Может, вечерком зайдешь в контору, ко мне.

— Как не зайду. Зайду.

— Вот и славно, Абдуллай. Ну какова картошка?

— Картошка? А ничего картошка. Картошка — сам бы ел, да деньги надо.

Директор, чтобы показать Абдуллаю, что он тоже умеет работать, взял у Абдуллая лопату и выкопал до десятка гнезд. Собрал в ведро картошку. Это, действительно, понравилось Абдуллаю, и после отъезда директора он сказал Кариме, причмокнув губами:

— Директор, а гляди, сам лопату взял.

— А копать-то и не умеет, — Карима засмеялась, показывая мужу собранные после Кошкина клубни. — Чудно.

— Ай, какая ты. Он все-таки директор. Дело, сказывал, есть ко мне.

— Какое же, милый?

— Хорошее, должно. Плохое Хазиеву разве дадут.

«Какое такое дело появилось у него ко мне, — все думал и сам Хазиев, копая картошку, ворочая мешки и даже идя домой. — А может, скажет Кошкин: Абдуллай, иди опять в пастухи. Стадо знаешь, луга знаешь. Доярки одного Абдуллая просят. Нет, ты, директор, хитрый и я тоже хитрый стал. Месяц пастухом работай — шестьдесят рублей получай. Как можно жить на шестьдесят рублей. Ты сто рублей клади — не скупись. И сто рублей разве деньги, когда полная изба ребятишек.

Вечером Абдуллай хорошенько вымылся, надел чистую рубаху, гребешком причесал жидкие волосы и пошел в контору. Там долго сидел в приемной, не решаясь переступить порог директорского кабинета. И уж поднялся было, чтобы войти, как дверь кабинета распахнулась и Кошкин весело крикнул:

— Что же ты, Абдуллай, мы ждем тебя.

В кабинете, оказывается, были всего лишь два бригадира да учетчик Иван Кириллыч.

— Садись, Абдуллай. Вот так. Тут, Абдуллай, какое дело, — начал директор. — Ведь картошка скоро кончится. Ты куда потом думаешь?

— День будет — работа будет.

— То верно.

— Наша партия, Абдуллай, велит резко увеличить поголовье скота. Нынче нам запретили сдавать бычков-годовиков. Всякий хозяин это знает — не выгодно. Вес мал. Через год они пойдут. Понял?

— Как не понял.

— Кроме того, на стороне еще закупим телят. Словом, создадим большое откормочное стадо. Большое. И нужен нам хозяин этого стада. Честный, толковый…

— Сколько рублей кладешь?

— Сто тридцать. Видишь, совхоз на все идет, чтобы поднять животноводство.

— Ай, врешь, директор. И в прошлом году ты мне так-то говорил.

— Прошлое, Абдуллай, не в счет. Соглашайся, обману тут никакого. Если согласен, я завтра подпишу приказ.