— Не боишься, что испортится на стороне?

— Он у нас смирный. А я ему самая любая, — Анисья изломала левую бровь и задачливо умолкла.

Косарев удовлетворенно хмыкнул:

— Что же он тебя к себе не возьмет?

— А дом, хозяйство — на кого? Он звал, да что я там забыла? Здесь я с пяти утра и до ночи при деле. Как встала, так и пошла по кругу.

— А и мастер ты поболтать, — с укоризной сказал Братанов хозяйке.

— Люблю, — весело согласилась она. — Вообще люблю общество. А уж поговорить само собой. С добрыми людьми и выпить умею.

— А сочни кто за тебя будет катать?

— Батюшки свет, — воскликнула Анисья, увидев, что у Братанова кончились сочни. — Винюсь, винюсь. — Она начала быстро катать скалку, с красивой женской неловкостью приподняв над столом локти. Братанов охлопал замучненные руки и, как всякий крупный человек, опасаясь что-нибудь зацепить, вылез из-за стола.

— По сорок штук на брата есть. Еще десятка по два, и с хлебом за мое мое — по уши.

— Сосчитал уж, — заметил Квасоваров.

— Пельмени всегда надо считать, еда праздничная.

— Вот он как рассудил, — откидывая от себя сочни, говорила Анисья. — Нет, Братанов у вас — голова. Зачем только считать их, а?

Братанов не ответил. Залез на кухню, гремя заслонкой, достал из загнетки уголек и, втиснувшись обратно за стол, застряпал уголь в пельмень.

— Это еще зачем? — удивилась Анисья, даже скалку из рук выронила. — Отравить нас собрался?

Косарев, крутя косматой головой и смеясь, поднялся, ушел к порогу курить, а на его место сел Квасоваров, прилаживаясь напильником к затупленному и выщербленному хозяйскому ножу:

— Про вас, здешних, Верхотурских, правду сказывают, что вы на болоте завелись. У вас тут все не как у людей: лепешки называете блинами, блины оладьями, обливные булки шаньгами.

— Да уж наскажешь, — Анисья недоверчиво поглядела на Квасоварова и поджала губы.

— Где ты видела, чтобы пельмени да были без угля? Без угля ты их живьем глотать станешь — пойди про тебя напасись. А с угольком каждый пельмешек зубом ощупаешь. Не быстро, значит.

Косарев хихикнул и вдруг заржал у порога, захлебнулся папиросным дымом, и начал бить его утробный кашель от табака. Омыв всю бороду слезами, едва оклемался:

— Я думаю, как он его повернет, этот уголь. А ты погляди, он его приспособил. Ну язва — Квасоваров. А у нас не так говорят. Кому попадет пельмень с углем, тот и счастливый. Бывает, — слышишь, Анисья Николаевна? — бывает, живет человек, всю свою жизнь изживает, а знать не знает, счастливый он или несчастливый. А уж если пельмень с угольком выловил, тут сомнения нет. Тут все ясно. Тут какое еще сомнение…

— Все, — объявил Братанов и опять охлопал обмучненные руки под столом. — Михаил, бери пельмени и неси на мороз.

— Мы же их будем лопать сейчас. Зачем на улицу-то? — оторопела Анисья.

Братанов вообще не отвечал на вопросы Анисьи, а Квасоваров и Косарев не знали на этот раз, что сказать. Однако Косарев взял доску и осторожно понес ее на вытянутых руках; Квасоваров распахнул перед ним дверь. Пельмени вынесли на крыльцо.

Анисья прибрала стол, начерпала в чугунок воды:

— Квасоваров, ты щепал лучину — разводи огонь. А я сбегаю к Настьке. Чего уж там, давайте деньги.

Мужики молчали.

— Настька моя подруга. В ночь, полночь… — Надевая шаль и обматывая концы ее вокруг шеи, наказывала еще: — Ты, Квасоваров, трубу шибко не открывай, тяга и без того — горшки выдергивает. Пельмени-то вовсе, что ли, вынесли?

— На крыльцо.

— Лешак вас задави, там же собака.

Все четверо — даже Квасоваров с кухни — бросились к двери. В сутолоке хозяйка кулаком плашмя лупила Братанова по жилистой спине:

— Это ты все, ты, ты…

В холстине света, падавшего на крыльцо через настежь открытые двери, увидели доску с полотенцем и пельменями: никто их не потревожил, но доску занесли в сенки и сенки заперли. Тут всем командовала Анисья:

— Ведра под скамейку. На бочку можно. Ставь! Да двери-то — всю избу выстудили, окаянные.

Когда вернулись в избу, то все смеялись: чуть не угостили собаку. Анисья дула на свой кулак и, глядя на Братанова исподлобья, жаловалась:

— Всю руку обила, железобетонный…

А Квасоваров сказал:

— За водкой, Анисья Николаевна, не пойдешь.

— Да вы что, мужики? Ну нет денег — на свои возьму. Потом отдадите.

— Деньжонки есть. Есть деньжонки. Без деньжонок как нам…

Анисья натянула на плечи телогрейку — стала совсем круглой, веселая от своей решимости, шагнула к двери. Братанов заступил ей дорогу:

— Мы не из скромных и на дармовщину да под хороший закус многонько вздымем. А какой у нас праздник? Нет, утром нам в контору, слышала ведь? Да и возьмешь ты у ней полбанки, а завтра по всему селу: плотники всю ночь гудели — Настю с постели подняли.

— Уж это как пить дать, — согласилась Анисья и задумалась, расстегивая пуговицы: — И все равно чудные вы, мужики. Нет, непростые. Особенно этот вот, Братанов… А если жена у тебя есть, Братанов, счастливая она, должно.

— Нет у него жены, — сказал Косарев.

— Соли давай, Анисья Николаевна, — закричал Квасоваров с кухни, где было светло от пламени и жарко трещала сухая лучина.

Косарев ходил по избе и тер ладони, переживая приступы голода. Когда он представил, как холодные пельмени будут падать в крутой кипяток, то не выдержал и подумал вслух:

— В студеное молоко их макать, горяченькие-то.

Сели за стол. Братанов достал баночку с перцем, которую таскал в своем вещевом мешке вместе с инструментом и бельем. Анисья вычерпала пельмени в блюдо и поставила перед мужиками. От пельменей валил пресный пар и перехватывал дыхание. Братанов, сдувая пар, так щедро посыпал мокрые пельмени перцем, что Косарев дважды чихнул в ладони. Квасоваров сидел прямо и чинно держа руки под столом; каменные желваки у него набрякли: тоже мучился голодом и высматривал хищным глазом, какой пельмень проткнет первым. Анисья еще опустила варево и пришла села с угла, вопросительно глядя на Косарева — он ближе всех к окну.

Братанов перехватил ее взгляд и отрезал:

— Мы пить не станем, хозяйка.

— Ни к чему нам, — поддержал Квасоваров и поддел на вилку высмотренный пельмень.

— А я пропущу для аппетитчика, — не вытерпела наконец Анисья и достала из-за занавески бутылку.

— Отвратная? — спросил Косарев.

— И совсем даже нет, — Анисья чмокнула губами и, закрыв глаза, ахнула: — Ах ты!

Анисью сразу бросило в жар, отяжелели веки. Она чувствовала себя неловко оттого, что выпила, и быстро захмелела. Вот они, мужики, сидят трезвехоньки, а она, женщина, напилась: у ней отнялись руки и спина. Ей и совестно, и хорошо. Сознавая себя виноватой, она смелеет и начинает задористо защищаться:

— Подумаешь, праведники. Хозяйкой меня назвал, а у меня имя есть. И вообще, Братанов, у тебя вместо сердца топор лежит. Может, потому ты и неженатый.

На кухне зашипел огонь, — видимо, выплеснулось через край. Анисья, дожевывая пельмень, бросилась туда, а вскоре вернулась и положила на краешек стола уголек.

— Вот оно, счастье-то, — с прежним запалом объявила она и, подбоченившись, выложила: — Все без ошибки, Квасоваров. Еще в девках я была, так цыганки на слове сходились: счастливая-де ты, Онька. Через глаза твои многие станут искать дорожку к твоему сердцу, да ты-де одному только укажешь. Не так, что ли? Налей, дядя, счастливая я.

Анисья протянула стакан Косареву, и тот налил ей.

— И себе, дядя, налей.

— Нет уже, спасибочко.

У стола Анисья не могла выпить и ушла на кухню, но там ей совсем расхотелось пить, и она спрятала стакан в уголок шкафчика, накрыв его блюдцем. Потом она подавала мужикам пельмени и по их просьбе вскипятила самовар, который пылился за печью бог знает какое время. Самовар, весь, от ручки до ручки, в медалях по крутой груди, на стол принес Квасоваров и, щелкая ногтем по горячей меди, восхищался:

— Анисья Николаевна, да у тебя не самовар, а генерал цельный. По ранешним временам цены ему не было.