Там он продолжил свою прогулку, следуя по другую сторону придорожного рва, вдоль полоски тополей, отделявшей дорогу от реки, и размышляя о том, что обычно приходит на ум в подобном положении: о прошлом, о тех, кого он любил, в особенности о своей матери, которая несомненно далека от мысли, что ее сына в этот час подстерегает опасность; порой же он не думал больше ни о чем — так было, когда в борьбе со зловещим трепетом, пробегавшим по всему его телу, душа молодого человека замирала и оставляла его, так сказать, лишенным способности мыслить, на грани между жизнью и смертью.
Вокруг было пустынно. Правда, выбранный им путь скорее напоминал проезжую дорогу, чем прогулочную аллею. Место это было не только удаленное, но и уединенное; уже начали спускаться сумерки, пейзаж стал еще более грустным, и грусть эта ложилась на сердце молодого человека. Внезапно он услышал цокот лошадиных подков по мощеной дороге и, торопясь отвлечься от своих печальных размышлений, выглянул из-за тополей, чтобы разглядеть всадника.
Тотчас же он узнал и человека и лошадь: это была та самая знаменитая кобыла, которую г-н д’Эскоман с такой охотой показывал Жоржу де Гискару за несколько часов до этого, а всадником был сам маркиз.
При виде своего противника молодой человек глубоко вздохнул. У него не было серьезных оснований так ненавидеть маркиза, чтобы гнев его мог побороть в нем все другие чувства. Он хотел было продолжить свой путь, но вдруг заметил, что маркиз придержал лошадь и повел ее шагом.
В то самое время, когда маркиз исчез за поворотом, послышались голоса и, как показалось Луи де Фонтаньё, один из них по звучанию был женский.
Если бы молодой человек пошел далее, он обязательно оказался бы в двух шагах от всадника, чего ему совсем не хотелось. С другой стороны, поворачивать назад в такую минуту значило бы оскорбить собственную гордость. Он избрал третье: спустился по склону реки и пошел вдоль берега.
Поскольку шаги Луи де Фонтаньё по траве не заглушали завязавшейся на дороге беседы, он совершенно уверился в том, что услышанный им голос был женский, и в его сердце прокрался демон любопытства.
Молодой человек поднялся по склону так, чтобы ему стала видна дорога, и между сероватыми стволами деревьев разглядел двух женщин; одна из них, уже пожилая, держалась несколько в стороне, а другая, положив руку на шею лошади и поигрывая ее шелковистой гривой, дружески беседовала с г-ном д’Эскоманом.
Эта женщина была очень красива.
И потому Луи де Фонтаньё ни на миг не усомнился в том, что это та самая Маргарита Жели, которая, по словам г-на де Монгла, проявила к молодому человеку расположение, столь польстившее его самолюбию.
Он еще более убедился в своих догадках, когда увидел, как маркиз, нагнувшись с седла, взял руку молодой женщины и, поцеловав не только эту руку, но и лоб, вместо слов прощания сказал ей фамильярное "до вечера".
Поведение и слова маркиза привели Луи в ярость. Ненависть к г-ну д’Эскоману, которую он до этого не ощущал в себе, впервые ворвалась в его сердце вместе с ревностью.
Однако, и в этом нельзя было ошибиться, вовсе не вольности, какие позволял себе маркиз в обхождении с Маргаритой Жели, были причиной ревности нашего молодого героя; она вызывалась преимуществом, каким обладал перед ним его противник, имевший возможность среди мрачных тревог, которые Луи де Фонтаньё в нем предполагал, ибо сам такое испытывал, находить утешение в любви.
Собственное одиночество показалось ему чудовищной несправедливостью судьбы и заставило его вспомнить о принципах, кратко изложенных ему шевалье де Монгла.
Луи де Фонтаньё был таким же новичком во взаимоотношениях с женщинами, как и в том, что касалось дуэли; то и другое он прекрасно знал теоретически, но практики у него не было никакой. В его распоряжении было лишь непомерное желание, но оно вполне могло восполнить его неопытность. Ожидание близкого поединка так сильно возбудило чувства молодого человека, что он отважился попытать счастья в другом. Молодая женщина, возвращаясь в город, обязательно должна была пройти мимо него. Он стал поджидать ее на перекрестке, не зная сам, что собирается делать, но преисполнившись пыла и решимости отрезать себе путь к отступлению, если того потребуют обстоятельства.
Пока все эти мысли теснились у него в голове, спустились сумерки, а темнота придавала ему смелости.
Однако, когда женщина, которую он принимал за Маргариту Жели, оказалась всего в нескольких шагах от него и он услышал шелест ее шелкового платья, подол которого задевал дорогу, решительность вдруг начала покидать его, кровь в жилах замерла и дыхание ослабло. Но тут, представив себе, что завтра, когда перед ним будет оголенный клинок шпаги или дуло пистолета, он окажется совсем в ином положении, молодой человек, более не рассуждая, стремительно выскочил из своего укрытия на дорогу, как будто ему предстояло взять приступом вражеский редут.
Много различных чувств тревожило душу Луи де Фонтаньё, и это не могло не сказаться на выражении его лица. Лицо это, вероятно, не очень-то внушало доверие после всех испытанных молодым человеком волнений, ибо, увидев его, молодая женщина в ужасе вскрикнула. Сопровождавшая ее пожилая женщина, должно быть более привычная к опасностям, бросилась между своей спутницей и Луи де Фонтаньё, решительно направив на него конец зонтика, который она держала в руке.
Впрочем, молодой человек не сделал более ни одного движения, чтобы продолжить свое наступление. Хотя шевалье де Монгла наградил Маргариту нелестными эпитетами, наш герой был поистине поражен красотой молодой женщины, а также благородством и изяществом, которые он в ней заметил и которые, как ему показалось, никак не соответствовали ее более чем рискованному общественному положению. Он почувствовал, что ему будет гораздо легче вызывающе вести себя с маркизом д’Эскоманом, чем с обладательницей этих огромных голубых глаз, смотревших на него с таким ужасом, и этих прелестных губ, побледневших и дрожавших от страха. Он растерял всю свою уверенность и готовился уже к отступлению, тем более позорному, что наступление его было победоносным, но пожилая дама не дала ему на это время.
В быстро сгущающейся темноте она совсем не заметила растерянности Луи де Фонтаньё, поскольку была занята тем, что взглядом искала по сторонам, нельзя ли где-нибудь найти помощь и поддержку; но по всем правилам обороны она по-прежнему держала наизготове свое оружие.
— Послушайте, любезнейший, — сказала она, принимая Луи де Фонтаньё за обыкновенного вора, — мы бы могли с вами договориться. Не причиняйте нам зла, и госпожа отдаст вам свой кошелек. Выходя из дому, я положила туда целый луидор. Это все, что у нас есть при себе, и это так же верно, как то, что Сюзанна Мотте — честная женщина. Согласитесь, что никто не берет с собой, отправляясь на прогулку, сотни и тысячи франков. Да и, в конце концов, мальчик мой, луидор — это немало, и если, во что мне очень хотелось бы верить, только нужда толкнула вас на такое скверное дело, то на луидор вы сможете прожить несколько дней.
Продолжая говорить и не дожидаясь ответа на свое предложение, но в то же время не оставляя своей оборонительной позиции, храбрая гувернантка подошла к своей госпоже и рукой, не занятой зонтиком, достала из ее кармана кошелек из зеленого и белого шелка, сквозь петли которого блестела золотая монета, и бросила его к ногам Луи де Фонтаньё.
Заблуждение Сюзанны Мотте окончательно смутило молодого человека; придя в замешательство от того, что его приняли за простого вора, он вдруг набрался такой дерзости, на какую навряд ли осмелился бы в других обстоятельствах.
— Вы ошибаетесь в моих намерениях, сударыня, — сказал он, подбирая кошелек, — в качестве выкупа я требую от вас совсем не денег.
— Помилуйте! — воскликнула Сюзанна. — Но что же вам тогда нужно?
— И ничего и много, и милостыню и сокровище: всего лишь один-единственный поцелуй уст вашей спутницы, — отвечал молодой человек, пытаясь придать своему тону непринужденность и любезность.
