Ненависть ее дошла до исступления в тот день, когда она встретила на карнавале Маргариту Жели, бесстыдно прогуливающуюся под руку с маркизом д’Эскоманом, и маркиз ответил взрывом смеха на презрительный взгляд, которым кормилица пыталась испепелить своего хозяина.
Эмма выезжала в свет, лишь подчиняясь мужу, не заинтересованному в том, чтобы выставлять напоказ заброшенность, в которой он ее оставил; делала она это без всякого удовольствия и желания. Одиночество и отрешенность более, чем шум, соответствовали ее мыслям, ставшим тягостными и мрачными; но Сюзанна отнюдь не одобряла такую сдержанность, и, не имея возможности убить г-на д’Эскомана, она лелеяла несколько наивную мечту смертельно досадить ему.
Вот почему, если молодая маркиза вдруг решалась выехать куда-нибудь на вечер с мужем, Сюзанна с материнской заботой одевала свою госпожу, украшала ее с благоговением брамина к своему идолу и, любуясь той, которую она видела столь красивой, одновременно преисполнялась нежностью к ней и ненавистью к своему недругу.
Иногда ей случалось сопровождать свою госпожу на балы в дома друзей. Там она проскальзывала среди прислуги того дома, где проходило празднество, и через приоткрытую дверь не спускала глаз с молодой женщины, ловя все ее движения и взгляды, невольно улыбаясь тем, на кого с улыбкой смотрела маркиза, гордилась ее успехом и была особенно счастлива, когда толпа поклонников теснилась вокруг Эммы; и тогда под влиянием ненависти к маркизу д’Эскоману Сюзанна не раз испытывала искушение подбодрить этих людей жестом и голосом.
Впрочем, маркиз был столь равнодушен ко всему происходившему в его доме, что он даже не обращал ни малейшего внимания на вражду к нему гувернантки, которую та и не пыталась скрыть.
Так обстояли дела до начала 1835 года, когда произошло событие, вызвавшее настоящую бурю среди шатодёнской аристократии.
Супрефект округа позволил себе роскошь взять личного секретаря, и принадлежал этот секретарь к одной из самых именитых нормандских фамилий.
Тот прибыл, чтобы вступить в эту должность, с рекомендательным письмом к своему родственнику, давно уже обосновавшемуся в Босе; в этом письме мать молодого человека, надеясь на благосклонность кузена, просила его исполнить родственный долг, присмотрев за ее сыном и введя его в общество.
Таким образом Луи де Фонтаньё — то было имя нового секретаря — незаметно оказался введен в гостиные, куда до сих пор ни один государственный служащий не мог подобрать заклинания "Сезам, откройся!".
Сначала никто не обратил на это ни малейшего внимания, но простое замечание, сорвавшееся с уст какого-то недоброжелателя, подняло бурю негодования в обществе, и каждый старался выглядеть не менее принципиальным, чем его сосед.
И многие поэтому назвали случившееся отвратительным.
Действительно, в этом дворянском кругу считалось крайне дурным тоном принимать какого-то Фонтаньё, поступившего на службу к июльскому правительству. С досадой и грустью там смотрели на человека, который не только кое-чего стоил, но еще и кое-чего значил, а стал слугой при чиновнике короля Луи Филиппа.
Всякий, проявивший благорасположение к человеку, повинному в подобном забвении своего имени и своей чести, считался настоящим его приспешником.
Те, что были возбуждены более всего, предлагали изгнать этого чужака.
Вспышки такого негодования не могли остаться без отклика. Разговоры эти дошли до г-на де Мороя, того самого кузена, кто ввел Луи де Фонтаньё в благородное шатодёнское общество; он горячо встал на защиту своего молодого родственника и, стараясь найти ему оправдание, напоминал недовольным, что г-н де Фонтаньё-отец пожертвовал ради дела, из-за которого они проявляли такую чувствительность, гораздо больше, нежели они сами: будучи полковником королевской гвардии в 1830 году, этот достойный офицер отдал за него жизнь! Место, каким обнадеживали его сына после прохождения им испытательного срока, должно было стать единственным источником его благосостояния, необходимого для оказания помощи нуждавшимся: вдове и племяннице старого солдата-роялиста, то есть матери и кузине юного Луи де Фонтаньё.
Однако людям, проявлявшим подобное рвение, оно стоило слишком немного, чтобы они довольствовались столь разумными доводами, и если г-н де Морой, обладавший крупным состоянием и умевший находить ему достойное применение, видел, что его поступок и его слова одобрили некоторые избранные умы, то значительная часть шатодёнской аристократии продолжала все так же сопротивляться вхождению молодого секретаря в их среду.
Одним из наиболее яростных противников Луи де Фонтаньё стал маркиз д’Эскоман.
Поспешим заметить, что приверженность к своей касте была для маркиза не причиной, а просто поводом для такой враждебности.
Нельзя отрицать, что некоторые крепко закаленные характеры способны сохранить даже в своем распутстве, которое при этом является своего рода предохранительным клапаном, выпускающим избыток их молодого пыла, твердость и непоколебимость своих убеждений.
Но исключение отнюдь не является правилом.
У людей заурядных злоупотребление чувственными удовольствиями оказывает на политические убеждения то же действие, что и на все душевные качества, — оно завладевает ими.
Общественные потрясения, революции, свершившиеся и надвигающиеся, значили гораздо меньше для г-на д’Эскомана, чем один взор Маргариты Жели.
И именно невольное движение больших черных глаз этой девицы послужило причиной ненависти г-на д’Эскомана к Луи де Фонтаньё, на которого она обратила, возможно неумышленно, вызывающий взгляд.
Однако, по правде говоря, за этим первым невольным взглядом последовали, как показалось г-ну д’Эскоману, уже вполне умышленные взгляды, и с каждым разом они становились все более нежными.
Вот поэтому-то маркиз и метал громы и молнии и заявлял, будто избранное шатодёнское общество настолько обесчещено, что ему из-за какого-то пустяка предстоит решиться на отшельническую жизнь.
Луи де Фонтаньё последним заметил то, что происходило вокруг него.
Попытаемся теперь представить его нашему читателю, как мы уже это сделали с другими нашими персонажами.
Это был молодой человек двадцати четырех лет, которого природа, казалось, необычайно щедро наградила; однако придирчивый наблюдатель отметил бы, что перед ним лишь блистательный набросок, а не готовое творение.
Он был высокого роста и хорошо сложен; черты лица его были правильными и даже волевыми; наружность его не была лишена некоторого благородства, но молодому человеку не хватало изящества. Держался он скованно и неловко, как военный в штатском костюме.
Связано это было с тем, что, будучи сыном офицера, как большинство молодых людей того времени, он готовился стать военным. И он в самом деле стал бы им, если бы его отец был жив. Воспитанник Сен-Сирской школы, он, вместо того чтобы выйти из нее младшим лейтенантом, из-за опасений матери оставил военную карьеру и стал секретарем супрефектуры.
Так что до двадцати одного года он носил военный мундир.
Мы описали физический облик Луи де Фонтаньё, перейдем теперь к нравственному.
Способность к наукам у него была необычайной; однако ему недоставало инициативы и упорства, так что эта его одаренность доставляла ему неудобства: он брался за все, но терял интерес, лишь только предмет становился серьезным и требовал от него малейших усилий.
Что касается остального, то он был чрезвычайно добр, чрезвычайно кроток, чрезвычайно честен и чрезвычайно предан, однако чрезмерность этих качеств привела к тому, что природа ослабила их и сделала непереносимыми как для него самого, так и для его близких; и потому эти добродетели превратились у него в своего рода нервное бессилие, прорывавшееся в виде судорожных вздрагиваний и бурных всплесков и в итоге делавшее его характер — за исключением минут перевозбуждения — куда более женским, нежели мужским.
Доброжелательный ко всем, Луи де Фонтаньё веровал во всеобщую доброжелательность и готов был назвать всех людей своими друзьями. В полную противоположность тому коронованному чудовищу, которое желало, чтобы весь народ имел лишь одну голову, дабы отсечь ее одним ударом, наш молодой герой готов был выразить то же желание, но только для того, чтобы расцеловать ее в обе щеки. Постоянно пребывая в таком расположении духа, он был готов все видеть в розовом цвете и в течение первой недели своей службы в супрефектуре написал матери два длинных письма, где со всей юношеской восторженностью пространно поведал ей о приеме, оказанном ему в шатодёнском обществе. Он утверждал, что все, и мужчины и женщины, спешили сделать его пребывание в городе приятным, и Бог знает какие исступленные похвалы он расточал уму одних и красоте других, желая выразить им свой долг признательности.
