И уже по тому, как Эмма произносила, говоря о своем женихе, "мой прекрасный Рауль", можно было понять, несмотря на чистоту, искренность, невинность ее чувств, что, помимо воли целомудренной девушки, есть нечто чувственное в расцвете такой непорочности. Ощущалось, что в этой любви, которая вскоре должна была быть освящена браком, участвовали не только сердце, не только душа; здесь усматривалась еще и рука демона плоти, бросившего свою тень на зарю великой любви, и угадывалось то, что здравомыслящие люди называли "ослеплением мадемуазель де Нантёй", так что она не избежала и предостережений относительно ее будущей судьбы.
Мы умолчим об анонимных письмах и советах, в которых она могла заподозрить искренность; и тех и других в подобных случаях бывает тем больше, чем меньше городок. Мы скажем лишь одно: желание стать маркизой д’Эскоман было у бедной девушки столь настоятельно, что она не поддалась не только анонимным письмам и сердечным советам, но и еще настоятельным, поистине материнским уговорам женщины, имевшей на нее самое большое влияние, — старой гувернантки, своими заботами и своей самоотверженностью мало-помалу заменившей девушке преждевременно умершую мать.
Звали эту гувернантку Сюзанна Мотте.
Сюзанна Мотте, служившая горничной у мадемуазель де Ренваль — так звали мать Эммы — еще задолго до того как та сочеталась браком с г-ном де Нантёем, через неделю после свадьбы своей госпожи вышла замуж за камердинера г-на де Нантёя. Родив, тем не менее, ребенка на полгода раньше своей молодой хозяйки, Сюзанна добилась у нее как милость позволения кормить маленькую Эмму. Впрочем, у г-жи де Нантёй не было никаких причин отказать славной женщине в этой просьбе. Позднее замужество — Сюзанне было двадцать восемь лет — сделало ее лишь крепче здоровьем. А поскольку семье она служила уже десять лет, в ее верности не могло быть никаких сомнений.
Ребенок Сюзанны был отнят от груди, и его место заняла малютка Эмма.
Сюзанна разделяла свои материнские заботы между двумя малышками.
Однако дочка кормилицы, слабенькая, болезненная, вскоре умерла от приступа крупа, и с тех пор на одну маленькую Эмму обратилась вся любовь, которую до этого Сюзанна распространяла на обоих грудных детей.
Бедной матери казалось, что душа умершей дочери перенеслась в тело пережившей ее девочки, и если только мать, потерявшая свое дитя, может найти утешение, то, кормя, лаская и убаюкивая маленькую Эмму, Сюзанна Мотте находила его.
Эта любовь переросла у Сюзанны в своего рода страсть; ее деревенская и даже несколько грубоватая натура смягчалась в хлопотах и заботах, каких не оказывала девочке родная мать. При малейшем происшествии с ребенком в доме слышались крики, при малейшем его недомогании — слезы; но, когда случались такие происшествия и такие недомогания, прежде всего в доме раздавались не крики и слезы девочки, а крики и слезы Сюзанны Мотте.
Часто, желая выразить наивысшую преданность одного человека другому, говорят: "Он отдаст за него свою жизнь". Эти слова по отношению к маленькой Эмме были для Сюзанны Мотте больше, чем избитой фразой, — это была правда.
Зашедшая так далеко страстная любовь кормилицы встревожила г-жу де Нантёй, ведь материнская ревность ничуть не менее эгоистична, чем любая другая ревность; испугавшись, что детское сердечко обманется ласками и по ошибке склонится на чужую сторону, она решила удалить Сюзанну Мотте от девочки.
На этот раз не было ни криков, ни плача — было немое отчаяние, но столь мрачное, зловещее и глубокое, что г-жа де Нантёй поняла: она не имеет права убивать бедную женщину, единственным преступлением которой была слишком сильная любовь к чужому ребенку.
И Сюзанна Мотте была оставлена при маленькой Эмме, но поскольку удивительным инстинктом она угадала причину своего удаления от девочки, поскольку она в свою очередь почувствовала ревность, увидев, как ребенок ласкается к матери, то кормилица решила по мере возможного утаивать перед г-жой де Нантёй, перед прислугой и даже перед посторонними свою страстную привязанность к малышке. Так, мало-помалу, постоянно пересиливая себя и без конца повторяя себе, что у нее отнимут ее дорогую Эмму, если она будет слишком любить девочку, Сюзанна сумела спрятать в глубине сердца эту любовь, составлявшую всю ее жизнь.
Но только, как говорила она себе сама, не сомневаясь, что сказанное ею — правда, дьявол на этом ничего не потерял: едва лишь Сюзанна оставалась наедине с ребенком, раздавались крики и слезы, однако это уже были крики и слезы радости; как страстно прижимала она девочку к сердцу, как страстно осыпала ее щечки поцелуями!
Девочка тоже питала к своей няне Сюзанне Мотте глубокую нежность; во всем мире для нее существовали только два человека: ее мать и Сюзанна; она делила между ними свою любовь, оказывая матери едва заметное естественное предпочтение.
Однако, подрастая, она все более и более сближалась с матерью. Как только Эмму отняли от груди, ее перевели спать в большой кабинет, примыкавший к спальне г-жи де Нантёй. Это стало жестоким испытанием для бедной Сюзанны: ей казалось, что у нее отняли половину счастья, что из ее жизни убрали ночи! Часто в темноте, когда г-жа де Нантёй уже спала, кормилица, сдерживая дыхание, на цыпочках, вся дрожа, словно готовясь к преступлению, пробиралась, как тень, к колыбели, чтобы поцеловать малышку. Однако раз или два шаги Сюзанны Мотте, как ни осторожно она ступала, будили мать, и тогда кормилица оправдывалась, говоря, что ей послышался плач ребенка и она прибежала на его крики.
То было время жестоких войн. После того как г-н де Нантёй, полковник кирасиров, участвовал в победах Империи, он участвовал и в ее поражениях, предшествовавших падению Наполеона. Он был ранен на Москве-реке, ранен при Лейпциге, ранен при Монмирае и убит при Ватерлоо.
Однажды графиня де Нантёй получила из военного министерства запечатанное черной печатью письмо, извещавшее ее о гибели мужа.
Маленькой Эмме было тогда два года.
Теряя близких, мы еще более начинаем дорожить теми, кто остается в живых. Любовь г-жи де Нантёй к Эмме усилилась, что болью отозвалось в сердце Сюзанны Мотте. С трех до шести лет ребенок почти не разлучался с матерью, и, не став ребенку чужой, Сюзанна чувствовала, разумеется, что каждый день девочка понемногу отвыкает от нее.
Уже раз двадцать кормилица, сердце которой разрывалось на части из-за того, что ребенок отдалялся от нее, хотела просить у г-жи де Нантёй разрешения вернуться к себе домой, но у нее никогда не хватало на это мужества. Как только Сюзанна собиралась заговорить об уходе, силы покидали ее. Она уговаривала себя: "Подожду еще один день!" Срок истекал, но на следующий день решимости у нее было не больше, чем накануне.
Как-то вечером г-жа де Нантёй вернулась из лесу, жалуясь на нестерпимую боль в боку. Она выехала на прогулку в открытом экипаже, замерзла и, опасаясь за маленькую Эмму, сняла с себя шубу и укрыла ею ребенка. Боль эта не настолько ее встревожила, чтобы она послала за врачом. А через сутки у нее обнаружилось воспаление легких, и болезнь развивалась так быстро, что через три дня г-жа де Нантёй испустила последний вздох, поручив своего ребенка Сюзанне Мотте, которой перед своей кончиной она выразила признательность за ее любовь и преданность.
Мрачные бездны таятся в человеческом сердце. Сюзанна Мотте была искренне привязана к г-же де Нантёй, но, тем не менее, едва она закрыла умершей глаза, ей почудилось, будто какой-то голос прошептал из самой глубины ее души: "Только теперь Эмма по-настоящему твоя, и никого отныне нет, чтобы любить ее и препятствовать твоей любви".
Этот голос ее напугал, она закрыла покойной глаза, но уже прижимала к своему сердцу девочку.
Опекуном сироты был назначен дядя г-жи де Нантёй по материнской линии, придерживавшийся роялистских убеждений и редко видевший свою племянницу, муж которой служил узурпатору. Он решил отдать Эмму в один из лучших парижских пансионов и, помня рекомендации покойной г-жи де Нантёй, позволил Сюзанне Мотте сопровождать ее ненаглядную питомицу.
