Но Луи де Фонтаньё более не слушал ее; при виде того, как рушатся надежды, столь близкие к осуществлению, он почувствовал, что им овладело бешенство; он готов был сокрушить крест, опрокинувший задуманное им счастье. Испугавшись такой святотатственной мысли, он рухнул там, где стояла на коленях г-жа д’Эскоман, и разразился тысячами проклятий Небу и судьбе.
Госпожа д’Эскоман взяла его за руку и села рядом с ним.
— Бодритесь, Луи! — сказала она. — Если это может вас утешить, то знайте, что я страдаю, как и вы, а возможно, даже больше вас, поскольку это я приношу жертву. Умоляю, друг мой, не плачьте так! Я доказала вам, что мне ничего не стоило стать вашей. Что мне до мнения света? Что значит для меня моя репутация, когда у меня есть ваша любовь? Но я не желаю подвергаться вашему презрению.
— Моему презрению?
— Да, вашему презрению!.. Углубившись в себя, я поняла, что рано или поздно женщину, пренебрегшую своим долгом, ждет презрение. Перед лицом вечного образа, вызванного в моем представлении этим божественным символом, я подумала о хрупкости человеческих чувств; допустим, я совершу ошибку, и что же мне останется, если ваше чувство ко мне исчезнет? Мне не останется даже вашего уважения! Мои нынешние страдания — ничто по сравнению с теми, что ожидали бы меня в будущем. Я не хочу их! Не хочу!
— Презирать вас? Презирать вас за то, что вы подарили мне больше, чем вашу жизнь? Это же безумие, то, что вы говорите, Эмма! Разве презирают мать? Разве презирают Бога? А ведь им мы должны меньше, чем я должен вам! Скажите, какой же подлой и грязной вы представляете душу любимого вами человека? Мне не хватит и жизни, чтобы доказать вам своей нежностью, своей самоотверженностью, заботами, которыми я хотел бы окружить вас, сколько признательности и в то же время любви к вам будет заключено в моей душе! Да разве я могу презирать вас! Скорее мертвые стряхнут с себя саваны, чем осуществится такая гнусность. Эмма, это мне следует молить вас о жалости и сострадании! Боже мой! Как бы я хотел найти слова, которые тронули бы ее душу! Боже мой! Как бы я хотел распахнуть свою грудь, чтобы она увидела ужасную тоску в моем сердце!.. Ведь я же умру, Эмма! Ведь когда я не буду больше вас видеть, не буду больше слышать ваш голос, для меня настанет вечная ночь. Неужели ничто не говорит вам, что происходит в моей душе? О! Если вы испытываете то же, что и я, мне кажется, что мое сердце угадает это и я пройду сквозь огонь, чтобы оказаться рядом с вами. Эмма, Эмма! Не доводите меня до отчаяния!
Говоря это, молодой человек обнял Эмму и с невыразимым восторгом прижал ее к своей груди; он покрывал поцелуями ее лицо; слезы их смешались.
— Сжальтесь, сжальтесь! — отвечала ему г-жа д’Эско-ман. — Не говорите так, Луи! Уже давно мое сердце целиком отдано вам; и мое тело, и мои мысли принадлежат вам; и вот вы собираетесь отнять у меня крохи мужества и разума, только что вернувшиеся ко мне… И если вы просите это с таким отчаянием, если вы говорите о смерти, разве я могу отказать вам в чем-то? Я в вашей власти, но я взываю к вашей жалости, пусть она пребудет со мной; посочувствуйте моим страхам! После того что я сказала, не проявите ли вы терпение? Будьте милосердны, мой возлюбленный Луи! Не обрекайте меня на бесчестье, которое меня страшит; дайте мне уехать одной!.. Подождите!.. С вашим образом в сердце я скроюсь в монастыре и буду жить там до того дня, когда мы сможем, не стыдясь, броситься в объятия друг друга; не отказывайте мне в том, что я прошу вас, ради моей огромной любви к вам!.. На коленях, на коленях, Луи, я молю тебя: дай мне уехать одной!
— Черт возьми, госпожа маркиза д’Эскоман права! — раздался мужской голос в двух шагах от молодых людей. — И я не могу понять, почему господин де Фонтаньё сейчас оказался слабее женщины.
Луи де Фонтаньё бросился в ту сторону, откуда раздался голос, и оказался лицом к лицу с г-ном де Монгла.
— Шевалье, что вы делаете здесь? — воскликнул молодой человек.
— Прежде чем я отвечу, позвольте мне исполнить долг благовоспитанного человека, — отвечал шевалье, раскланиваясь с г-жой д’Эскоман и осведомляясь о ее самочувствии с такой почтительной непринужденностью, будто они находились в ее гостиной. — Теперь я скажу вам, что мне приходится играть роль, которую вы, мой юный друг, не в укор вам будет сказано, делаете довольно тяжелой, роль Ментора, а она очень трудна, когда имеешь дело с Телемахом, проявляющим такое упорство в своих глупостях.
— Шевалье! — вскричал Луи де Фонтаньё, чувствительность которого явно возросла в присутствии г-жи д’Эскоман.
— Принимайте мои слова как хотите, черт возьми! Я слишком хорошо знаю цену человеческой признательности и не удивлюсь, если вы захотите перерезать горло пожилому человеку, который выбился из сил, уже три часа разыскивая вас по всему городу с единственным намерением оказать вам услугу.
— Но кто же сообщил вам, что вы найдете меня здесь?
— Кто? Да окрестное эхо, черт возьми! Слава Богу, оно не более молчаливо, чем ваше горе, понаделавшее столько шума!
Госпожа д’Эскоман вздрогнула, узнав, что посторонний человек мог проникнуть во все тайны ее сердца. Луи де Фонтаньё, заметив выражение ужаса на лице Эммы, понял ее мысль.
— Успокойтесь, сударыня! — промолвил он. — Господин шевалье де Монгла мой друг, у него благородное сердце, и он не предаст нас.
Эмма протянула руку старому дворянину, и он поцеловал ее с той учтивостью, которую привычка превратила в его вторую натуру.
— Говорят, — заметил он, — будто время, употребленное на любезности дамам, нельзя считать потерянным; однако мы поступим правильно, отложив любезности на другой день. Госпожа маркиза, вам не следует терять ни минуты; немедленно уезжайте из города; сейчас это говорю вам я, то есть ваш благоразумный и хладнокровный друг.
Луи де Фонтаньё громко вздохнул; что бы ни делал шевалье, молодой человек все еще надеялся, что тот пришел ему помочь; ему казалось, что старый повеса не мог, не изменяя своему прошлому, препятствовать похищению женщины. Луи де Фонтаньё все еще верил, что они смогут отправиться в путь.
— Уже полчаса, как карета должна быть готова, — сказал он, — извозчик мне поручился за своих лошадей…
Господин де Монгла презрительно пожал плечами.
— Вы не успели сделать и десяти шагов, — отвечал он, — как извозчик отправился на поиски господина д’Эскомана, чтобы продать ему тайну вашего отъезда; так что если карета и готова, то для того, чтобы отвезти вас в любое другое место, но только не туда, куда вы хотели. Мой юный друг, — добавил шевалье, которого ничто не могло заставить отказаться от изложения своих взглядов прожигателя жизни, — когда нужно заручиться скрытностью человека, его либо заваливают золотом, либо нещадно колотят; по множеству причин, о каких бесполезно здесь распространяться, я всегда предпочитал второе из этих двух средств; вы же не употребили ни того ни другого. А теперь, повторяю, господин д’Эскоман укрылся в засаде с кучей весьма дурно воспитанных людей, и с вашей стороны будет безумием встречаться с ним лицом к лицу.
У Эммы вырвался крик ужаса.
— Боже мой! Что же делать? — спросил Луи де Фонтаньё. — Шевалье, посоветуйте мне.
— Согласен, я и пришел к вам с этой целью.
— Что ж, мы слушаем вас, говорите!
— Сейчас половина двенадцатого; мальпост отходит в полночь; мы подождем его на дороге, — предложил шевалье. — Таким образом, мы оставим д’Эскомана томиться от скуки вместе со своими людьми, которые, разумеется, не предложат ему сыграть в вист, чтобы убить время.
— Но какова вероятность, что в мальпосте окажется три свободных места? — поинтересовался Луи де Фонтаньё.
— Три места? Вы что же, все еще рассчитываете уехать вместе с госпожой маркизой?
— Покинуть ее в тот час, когда муж угрожает ей? Никогда! Я последую за ней!
— А я вам говорю, что вы не последуете за ней, господин де Фонтаньё; вы не последуете за госпожой маркизой, даже если мне придется, чтобы лишить вас ее общества, налепить вам на грудь пластырь моим способом.
