— О, я понимаю, в чем дело! — вскричала королева. — Фоссез, так кичившаяся своей добродетелью, Фоссез, лживо изображавшая себя девственницей, Фоссез беременна и скоро должна родить!

— Я этого не сказал, друг мой, — заметил Генрих, — я этого не сказал, это утверждаете вы.

— Это так, сир, это так! — вскричала Маргарита. — Ваш вкрадчивый тон, ваше ложное смирение — все доказывает, что я права. Но есть жертвы, которых от своей жены не может требовать даже король. Покрывайте сами грехи Фоссез, ваше величество. Вы соучастник, это ваше дело: страдать должен виновный, а не невинный.

— Правильно, виновный. Вот вы опять напомнили мне выражение из этого ужасного письма.

— Какое же?

— Да, “виновный” по-латыни будет, кажется, “nocens”?

— Да, сир, “nocens”.

— Так вот, в письме стоит: “Margota cum Turennio, ambo nocentes, conveniunt in castello nomine Loignac”. Боже, как жаль, что при такой хорошей памяти я так мало образован!

— “Ambo nocentes”, — тихо повторила Маргарита, становясь белее своего крахмального кружевного воротника, — он понял, он понял.

— “Margota cum Turennio ambo nocentes”. Что же, черт побери, хотел мой братец сказать этим “ambo”? — безжалостно продолжал Генрих Наваррский. — Помилуй Бог, дорогая моя, удивительно, как это вы, так хорошо знающая латынь, еще не дали мне объяснения этой смущающей меня фразы.

— Ваше величество, я уже имела честь говорить вам…

— О, черт возьми, — прервал ее король, — да вот и сам Turennius бродит под вашими окнами и поглядывает ввысь, словно дожидается вас, бедняга. Я дам ему знак подняться сюда. Он человек весьма ученый и скажет мне то, что я хочу знать.

— Ваше величество! — вскричала Маргарита, приподнимаясь с кресла и складывая с мольбою руки. — Сир, будьте великодушнее, чем все сплетники и клеветники Франции.

— Э, друг мой, сдается мне, что у нас в Наварре народ не более снисходительный, чем во Франции, и только что сами вы… проявляли большую строгость к бедняжке Фоссез.

— Строгость, я? — вскричала Маргарита.

— А как же, припомните. А ведь нам здесь подобает быть снисходительными, мадам. Мы ведем такую мирную жизнь: вы даете балы, которые так любите, я езжу на охоту, которая меня так развлекает…

— Да-да, сир, — сказала Маргарита, — вы правы, будем снисходительны.

— О, я был уверен, что сердце у вас доброе.

— Вы ведь знаете меня, ваше величество.

— Да. Так вы пойдете проведать Фоссез, не правда ли?

— Да.

— Переведете ее в отдельную комнату?

— Да.

— И никакой охраны. Врачи молчаливы, им уж так положено. А солдаты привыкли болтать.

— Это верно.

— И если, на беду, то, о чем говорят, правда и бедняжка, проявив слабость, поддалась искушению…

Генрих возвел очи горе.

— Это возможно, — продолжал он. — Женщина — сосуд скудельный. “Res fragilis mulier est”, как говорится в Евангелии.

— Ноя женщина, и знаю, что должна быть снисходительной к женщине.

— Ах, вы ведь все знаете, друг мой. Вы поистине образец совершенства и…

— И что же?

— И я целую вам ручки.

— Но поверьте, ваше величество, — продолжала Маргарита, — жертву эту я приношу лишь из добрых чувств к вам.

— О, — сказал Генрих, — я же вас отлично знаю, мадам, и брат мой, король Французский, тоже: он говорит о вас в этом письме столько хорошего, добавляя: “Fiat sanum exemplum statim atque res certior eveniet”[16]. Хороший пример, о котором здесь идет речь, без сомнения, тот, который подаете вы.

И Генрих поцеловал холодную, как лед, руку Маргариты.

— Передайте от меня тысячу нежных приветов Фоссез, мадам. Займитесь ею, как вы мне обещали. Я еду на охоту.

Может быть, я увижу вас лишь по возвращении, может быть, не увижу никогда… волки эти — звери опасные. Дайте-ка я поцелую вас, друг мой.

И он почти с нежностью поцеловал Маргариту и вышел, оставив ее ошеломленной тем, что она услышала.

Король вернулся в свой кабинет, где уже находился Шико.

Шико все еще тревожило объяснение между супругами.

— Ну как, Шико? — спросил Генрих.

— Что?

— Знаешь ты, что сказала королева?

— Нет.

— Она сказала, что твоя проклятая латынь разрушает наше семейное счастье.

— Ах, ваше величество, — вскричал Шико. — Ради Бога, забудем эту латынь и на том покончим! Когда латинский текст читаешь наизусть, это совсем не то, что написать его на бумаге: первый развеется по ветру, а со вторым и огонь не справится.

— Я-то о нем, черт меня побери, даже и не думаю, — сказал Генрих.

— Ну и тем лучше.

— У меня есть другие дела? поважнее.

— Вы, ваше величество, предпочитаете развлекаться, правда?

— Да, сынок, — сказал Генрих, не очень-то довольный тоном, которым Шико произнес эти несколько слов. — Да, мое величество предпочитает развлекаться.

— Простите, но, может быть, я помешал вашему величеству?

— Э, сынок, — продолжал Генрих, пожимая плечами, — я уже говорил тебе, что здесь у нас не то, что в Лувре. Мы и любовью, и войной, и политикой занимаемся на глазах у всех.

Взор короля был так кроток, улыбка так ласкова, что Шико осмелел.

— Войной и политикой меньше, чем любовью, не так ли, сир?

— Должен признать, что ты прав, любезный друг: местность здесь такая красивая, лангедокские вина такие вкусные, женщины Наварры такие красавицы!

— Но, сдается мне, — продолжал Шико, — вы, ваше величество, забываете королеву. Неужели наваррки прекраснее и любезнее, чем она? В таком случае наваррок есть с чем поздравить.

— Помилуй Бог, ты прав, Шико: я забыл, что ты посол, представляющий короля Генриха Третьего, что Генрих Третий — брат королевы Маргариты и что в разговоре с тобой я хотя бы из приличия обязан превозносить госпожу Маргариту над всеми женщинами! Но ты уж извини меня за оплошность, сынок: я ведь к послам не привык.

В этот момент дверь открылась, и д’Обиак громко доложил:

— Господин испанский посол.

Шико так и подпрыгнул в кресле, что вызвало у короля улыбку.

— Ну вот, — сказал Генрих, — внезапное опровержение моих слов, которого я совсем не ожидал. Испанский посол! Чего ему, черт возьми, от нас нужно?

— Да, — повторил Шико, — чего ему, черт возьми, нужно?

— Сейчас узнаем, — сказал Генрих. — Возможно, наш испанский сосед хочет обсудить со мной какое-нибудь пограничное недоразумение.

— Я удаляюсь, — смиренно сказал Шико. — Его величество Филипп Второй, наверно, направил к вам настоящего посла, а я ведь…

— Чтобы французский посол отступил перед испанским, да еще в Наварре! Помилуй Бой, этого не будет! Открой вон тот книжный шкаф и устраивайся там.

— Но я же все услышу, ваше величество!

— Ну и услышишь, черт побери, мне-то что? Я ничего не скрываю. Кстати, король, ваш повелитель, больше ничего не велел мне передать, господин посол?

— Нет, сир, решительно ничего.

— Ну и прекрасно, теперь тебе остается только смотреть и слушать, как делают все на свете послы. Так что в этом шкафу ты отлично выполнишь свою миссию. Смотри во все глаза и слушай во все уши, дорогой мой Шико.

Потом он обратился к пажу:

— Д’Обиак, скажи начальнику охраны, чтобы он ввел господина испанского посла.

Услышав это, Шико поспешил залезть в шкаф, старательно опустив занавес, затканный изображением человеческих фигур.

По звонкому паркету отдавался чей-то медленный, размеренный шаг: в комнату вошел посланник его величества Филиппа II.

Когда все предварительные формальности, касающиеся этикета, были выполнены, причем Шико из своего укрытия мог убедиться, что Беарнец отлично умеет принимать послов, тот перешел к делу.

— Могу я без стеснения говорить с вашим величеством? — спросил посол по-испански, ибо этот язык так похож на наваррское наречие, что любой гасконец или беарнец отлично его понимает.