Все для него внезапно прояснилось.

— Ого! — прошептал он. — “Дорогая сестра, я одобряю Ваш план относительно Сорока пяти. Но позвольте мне заметить, что Вы оказываете этим головорезам слишком много чести”. Черти полосатые! — вскричал Шико. — Мое первое предположение было правильным: тут никакая не любовь, а заговор. Госпожа де Монпансье любит господина Эрнотона де Карменжа! Понаблюдаем же за любовными делами ее светлости.

И Шико наблюдал до половины первого ночи, когда Эрнотон убежал, закрыв лицо плащом, а герцогиня де Монпансье опять села в носилки.

— А теперь, — прошептал Шико, спускаясь по лестнице, — какой же это счастливый случай должен привести к гибели престолонаследника и избавить от него герцога де Гиза? Кто эти люди, которых считали умершими, но которые еще живы! Черт побери! Может быть, я уже иду по верному следу!

Молодые люди бывают упорны как во зле, так и в добре, и упорство это стоит твердой решимости, свойственной зрелому возрасту.

Когда это, своеобразное упрямство направлено к добру, оно порождает великие дела и естественным образом направляет человека, вступающего в жизнь, на путь, так или иначе ведущий к величию.

Так, Баярд и Дюгеклен стали великими полководцами, хотя в свое время были самыми злыми и невыносимыми мальчишками. Так, свинопас, который по рождению был монтальтским пастухом, а благодаря своим дарованиям превратился в Сикста V, стал великим папой именно потому, что никак не мог сделаться хорошим свинопасом.

Так, самые дурные от природы спартанцы пошли по героическому пути после того, как начали с упорства в притворстве и жестокости.

Здесь нам предстоит нарисовать образ обыкновенного человека. А между тем многие биографы обнаружили бы в дю Бушаже, когда ему было двадцать лет, задатки человека незаурядного.

Анри упорно отказывался отречься от своей любви и вернуться к светским развлечениям. По просьбе брата и по требованию короля он на несколько дней остался наедине со своей неизменной мыслью. И так как мысль эта становилась все более и более неколебимой, он решил в одно прекрасное утро посетить своего брата-кардинала, лицо очень важное: в свои двадцать шесть лет тот был уже два года кардиналом и, став сперва архиепископом Нарбонским, достиг уже высших ступеней духовной иерархии благодаря своему высокому происхождению и выдающемуся уму.

Франсуа де Жуаез, которого мы уже выводили на сцену, чтобы он разъяснил сомнения Генриха Валуа относительно Суллы; Франсуа де Жуаез, молодой и светский, красивый и остроумный, был одним из примечательнейших людей того времени. Честолюбивый от природы, но в то же время осмотрительный из расчетливости и вследствие особого своего положения, он мог избрать себе девизом: “Мне всего мало” — и оправдать этот девиз.

Единственный, быть может, из всех придворных — а Франсуа де Жуаез был прежде всего придворным — он сумел обеспечить себе поддержку обоих государей — светского и духовного, от которых он зависел как французский дворянин и как служитель церкви: папа Сикст покровительствовал ему не менее, чем Генрих III, Генрих III — не менее, чем Сикст. В Париже он был итальянцем, в Риме — французом, повсюду отличаясь щедростью и ловкостью.

Конечно, одна лишь шпага того Жуаеза, который был главным адмиралом Франции, весила и значила больше. Но по губам кардинала скользила порою такая улыбка, что все видели: лишенный тяжелого оружия светских властителей, которым так хорошо владел его утонченно-изящный брат-адмирал, он умел пользоваться и даже злоупотреблял духовным оружием, врученным ему верховным главою церкви.

Кардинал Франсуа де Жуаез очень быстро разбогател — и благодаря своей доле родового наследства, и благодаря причитавшимся ему по его сану доходам. В те времена церковь имела крупные владения. Когда же доходы оскудевали, она находила для их пополнения источники, ныне иссякшие.

Поэтому Франсуа де Жуаез жил на широкую ногу. Если брат-адмирал горделиво окружал себя пышной свитой из военных, то в его приемных толпились священники, епископы, архиепископы. Став кардиналом, то есть церковным сановником, он оказался по рангу выше своего брата и завел себе по итальянскому обычаю пажей, а по французскому — личную охрану. Но охрана и пажи отнюдь не стесняли его, а наоборот, обеспечивали ему еще большую свободу. Часто он окружал солдатами и пажами просторные крытые носилки, и из-за их занавесок высовывалась затянутая в перчатку рука его секретаря, а сам он верхом и при шпаге разъезжал по городу переодетый, в парике, в огромных брыжах и сапогах со шпорами, радовавшими его своим звоном.

Итак, кардинал пользовался всеобщим уважением, ибо нередко случается, что, когда чья-либо фортуна начинает расти, она обретает притягательную силу, вовлекая в свою орбиту успех других людей. По этой причине кардиналу придавали еще больший блеск и славное имя его отца, и недавнее неслыханное возвышение его брата Анна. К тому же он неуклонно следовал мудрому правилу скрывать от всех свою жизнь, выставляя напоказ свой ум. Поэтому его знали лишь с лучшей стороны, и даже в своей семье он слыл великим человеком — а этого счастья лишены были многие земные владыки, обремененные славой и вызывавшие восхищение целых народов.

К этому прелату и отправился граф дю Бушаж после объяснения с братом и беседы с королем. Но, как мы уже сказали, он выполнил приказание короля и старшего брата не сразу, а лишь спустя несколько дней.

Франсуа жил в красивом доме в Сите. Огромный двор постоянно был полон всадников и носилок. Прелат не мешал своим придворным толпиться и во дворе, и в приемных. Его сад примыкал к берегу реки, куда выходила одна из калиток, а неподалеку от калитки всегда находилась лодка, которая без лишнего шума уносила его так далеко и так незаметно, как он только желал. И потому частенько случалось, что посетители тщетно ожидали прелата, так и не выходившего к ним под предлогом серьезного недомогания или наложенной им на себя суровой епитимьи. Так в славную столицу французского короля переносились нравы Италии, так между двумя рукавами Сены возникала Венеция.

Франсуа был горделив, но отнюдь не тщеславен. Друзей он любил как братьев, а братьев — почти как друзей. Будучи на пять лет старше дю Бушажа, он не скупился для него ни на добрые, ни да дурные советы, ни на улыбки, ни на деньги.

Но так как он великолепно умел носить кардинальскую мантию, дю Бушаж находил его красивым, благородным, почти устрашающим и чтил его, может быть, даже больше, чем самого старшего из братьев. Анри в блестящей кирасе и пышных галунах с трепетом повествовал о своей любви Анну, но он не осмелился бы исповедаться Франсуа.

Однако когда он направился к особняку кардинала, решение было принято: он вполне откровенно побеседует сперва с исповедником, потом с другом.

Он вошел во двор, откуда как раз выходили несколько дворян, которым надоело тщетно домогаться чести быть принятыми.

Анри прошел через приемные и внутренние покои. Ему, как и другим, сказали, что у его брата — важное совещание. Но ни одному слуге не пришло бы в голову закрыть перед дю Бушажем дверь.

Итак, он прошел через все апартаменты и вышел в сад, настоящий сад римского прелата, полный тени, прохлады, благоухания, сад, подобный тем, которые и сейчас еще можно найти на вилле Памфиле и во дворцах Боргезе.

Анри остановился под купой деревьев. В то же мгновение решетчатая калитка, выходившая на реку, распахнулась и вошел какой-то человек, закутанный в широкий коричневый плащ. Следом за ним шел юноша, по-видимому, паж. Человек этот заметил дю Бушажа, слишком погруженного в раздумье, чтобы обратить на него внимание, и проскользнул между деревьями, стараясь, чтобы его не видели ни дю Бушаж, ни кто-либо другой.

Для Анри это таинственное появление прошло незамеченным. Лишь случайно обернувшись, он увидел, как незнакомец вошел в дом.

Прождав минут десять, он уже собирался вернуться и расспросить какого-нибудь лакея, в котором часу может наконец появиться его брат, но тут к нему подошел слуга и пригласил пройти в библиотеку, где его ожидает кардинал.