Командиры разразились восторженными криками.

— Но есть препятствие, — сказал принц Оранский.

— Какое же, ваше высочество? — спросил незнакомец.

— Потребовался бы целый день, чтобы разослать по этим городам соответствующие приказания, а в нашем распоряжении всего один час.

— Часа достаточно, — заявил незнакомец.

— Но кто предупредит флотилию?

— Она предупреждена.

— Кем?

— Мною. Если бы эти господа отказались предоставить ее мне, я бы ее купил.

— Но Мехельн, Льер, Дюффаль?

— Я проездом побывал в Мехельне и Льере и послал надежного человека в Дюффаль. В одиннадцать часов французы будут разбиты, в полночь флот будет сожжен, в час ночи отступление французов будет в самом разгаре, в два часа Мехельн прорвет свои плотины, Льер откроет свои шлюзы, в Дюффале сделают так, что каналы выйдут из берегов. Вся равнина превратится в бушующий океан, который, правда, поглотит дома, поля, леса, селенья, но в то же время, повторяю, поглотит французов, да так, что ни один из них не вернется во Францию.

Эти слова были встречены молчанием, выражавшим восторг, граничивший с ужасом; затем фламандцы принялись шумно рукоплескать.

Принц Оранский подошел к незнакомцу, протянул ему руку и сказал:

— Итак, монсеньор, с нашей стороны все готово?

— Все, — ответил неизвестный, — но я думаю, что и у французов все готово. Взгляните!

Он указал на военного, только что приподнявшего ковровую портьеру.

— Господа, — сказал офицер, — нам дали знать, что французы выступили из лагеря и приближаются к городу.

— К оружию! — воскликнул бургомистр.

— К оружию! — повторили все присутствующие.

Незнакомец остановил их.

— Одну минуту, господа, — сказал он густым, повелительным голосом, — я должен дать вам еще одно указание — последнее и самое важное…

— Говорите! Говорите! — в один голос воскликнули все.

— Французы будут застигнуты врасплох, следовательно, произойдет не битва, даже не отступление, а бегство. Чтобы успешно их преследовать, нужно быть налегке. Скиньте ваши латы! Черт возьми! Из-за этих лат, которые сковывают ваши движения, вы проиграли те битвы, которые должны были выиграть. Скиньте латы, господа, скиньте немедленно!

И незнакомец показал на свою широкую грудь, защищенную только кожаной курткой.

— Мы будем сражаться бок о бок, господа, — продолжал он, — а пока ступайте на площадь перед ратушей: там вы найдете всех ваших людей в боевом порядке. Мы придем туда вслед за вами.

— Благодарю вас, монсеньор, — сказал принц Оранский незнакомцу, — вы разом спасли и Бельгию, и Голландию.

— Я тронут вашими словами, принц, — ответил тот.

— Согласится ли ваше высочество обнажить шпагу против французов? — спросил принц.

— Я устроюсь так, чтобы сражаться против гугенотов, — ответил незнакомец, кланяясь с улыбкой, которой мог бы позавидовать его мрачный соратник и значение которой понял один Бог.

В ту минуту, когда городской совет в полном составе выходил из ратуши, а командиры спешили к своим частям, чтобы выполнить приказания неизвестного полководца, словно ниспосланного фламандцам самим Провидением, со всех сторон раздался грозный гул, казалось, затопивший весь город и завершившийся неистовым ревом.

В это самое время загрохотала артиллерия.

Орудийный огонь явился неожиданностью для французов, предпринявших свой ночной поход в полной уверенности, что они застанут уснувший город врасплох. Но, встреченные пушечными залпами, они не замедлили шаг, а ускорили его. Если теперь уже не представлялось возможным взять город с налета, взобравшись по приставным лестницам на крепостные стены, то можно было, как это сделал король Наваррский под Кагором, заполнить рвы фашинами и посредством петард взорвать городские ворота.

Пушки антверпенских укреплений палили непрерывно, но темнота не позволяла вести прицельную стрельбу; ответив на крики противников оглушительным ревом, французы продолжали путь молча, с той пылкой отвагой, которую они всегда проявляли в наступлении.

Вдруг распахнулись все ворота и калитки, и отовсюду выбежали вооруженные люди; в противоположность французам, их подгоняла не стремительная горячность, а какая-то мрачная одержимость, не препятствующая движениям воина, но придающая им твердость, благодаря которой он уподобляется движущейся стене. Это фламандцы двинулись на врага, сомкнув ряды, а над их головами продолжала греметь артиллерия, более шумная, нежели грозная.

Тотчас завязался бой: дрались с остервенением — сабля лязгает о нож, пика скрещивается с лезвием кинжала; огоньки, вспыхивающие при каждом выстреле из пистолета или аркебузы, освещают лица, обагренные кровью.

И при всем том — ни крика, ни ропота, ни стона: в бою фламандец исполнен ярости, француз — досады. Фламандец взбешен тем, что он вынужден драться, — это не его ремесло и не доставляет ему удовольствия. Француз взбешен тем, что на него напали, когда он сам намерен был напасть.

В ту минуту, когда обе стороны с неистовством, которое мы тщетно пытались бы передать, вступили в рукопашную, со стороны Сент-Мари один за другим доносятся оглушительные взрывы, и над городом, словно огненный сноп, поднимается огромное зарево. Там наступает Жуаез: ему поручено произвести диверсию — прорвать заграждение, обороняющее Шельду, а затем проникнуть со своим флотом в самое сердце города.

Во всяком случае, французы очень надеются на это.

Но дело обстоит совсем иначе.

Снявшись с якоря, при западном ветре, наиболее благоприятном для такого предприятия, Жуаез на своей адмиральской галере, шедшей во главе французского флота, плыл по ветру, гнавшему суда вперед, против течения. Все было подготовлено к битве: моряки Жуаеза, вооруженные абордажными саблями, стояли на корме, канониры с зажженными фитилями не отходили от своих орудий; марсовые с ручными бомбами гнездились на мачтах, и наконец, отборные матросы, вооруженные топорами, стояли начеку, готовые ринуться на палубы вражеских судов, чтобы, обрубив там цепи и канаты, расчистить проход для флота.

Двигались бесшумно. Семь кораблей Жуаеза, при отплытии построенные клином, острием которого являлась адмиральская галера, казались скоплением исполинских призраков, беззвучно скользивших по воде. Юный адмирал, которому полагалось находиться на вахтенном мостике, не в силах был спокойно стоять на своем посту. Облаченный в роскошную броню, он занял на своей галере место старшего лейтенанта и, склонясь над бушпритом, пытался пронизать острым взором окутывавший реку туман и ночную мглу.

Вскоре смутно стало вырисовываться заграждение, черневшее поперек Шельды, оно казалось всеми покинутым; но в этой стране, полной засад, такое безлюдье вызывало безотчетный страх.

Однако флотилия продолжала плыть вперед; заграждение было уже в каких-нибудь десяти кабельтовых, расстояние уменьшалось с каждой секундой, и еще ни разу до слуха французов не донесся оклик: “Кто идет?”

Матросы усматривали в этом молчании лишь небрежность, радовавшую их; юный адмирал, более дальновидный, чуял в нем пугавшую его западню.

Наконец нос адмиральской галеры врезался в снасти двух судов, составлявших центр заграждения, и, нажимая на них, заставил податься всю эту гибкую, подвижную плотину, отдельные части которой, скрепленные между собой цепями, уступили нажиму, но не разъединились. И вдруг в ту минуту, когда морякам с топорами был дан приказ ринуться на вражеские суда, чтобы разъять заграждение, множество абордажных крюков, закинутых невидимыми руками, вцепились в снасти французских кораблей.

Фламандцы предвосхитили маневр, задуманный французами.

Жуаез вообразил, что враги вызывают его на решительный бой. Он принял вызов. Абордажные крюки, брошенные с его стороны, железными узами соединили вражеские суда с французскими. Затем, выхватив из рук какого-то матроса топор, он, крича: “На абордаж! На абордаж!” — первым вскочил на тот из неприятельских кораблей, который теснее других был сцеплен с его собственным.