Кончив свою молитву, спутница Реми поднялась с колен. Теперь она была так прекрасна, лицо ее сияло такой неземной радостью, что у графа помимо воли вырвалось восклицание изумления и восторга.

Казалось, она очнулась после долгого сна, утомившего ее мозг страшными видениями и исказившего черты ее лица. Это был тяжелый сон, оставляющий на челе спящего печать призрачных, пережитых во сне терзаний. Или же ее можно было скорее сравнить с дочерью Иаира, которая воскресла на своем смертном ложе и встала с него уже очищенная от грехов и готовая войти в Царство Небесное.

Словно очнувшись от забытья, молодая женщина обвела вокруг себя взглядом столь ласковым и кротким, что Анри, легковерный, как все влюбленные, вообразил, что в ней заговорили наконец признательность и жалость к нему.

Когда после своей скудной трапезы военные уснули, разлегшись как попало среди обломков, и даже Реми задремал, откинув голову на деревянную ограду насыпи, к которой была прислонена его скамья, Анри подсел к молодой женщине и голосом тихим и нежным, как шелест ветерка произнес:

— Сударыня, вы живы! О, позвольте мне выразить ликование, которое я испытываю, глядя на вас здесь, вне опасности, после того, как там я видел вас на краю гибели.

— Вы правы, сударь, — ответила она, — я осталась жива благодаря вам и радовалась бы, — прибавила она с печальной улыбкой, — если бы могла сказать, что признательна вам за это.

— Да, сударыня, — сказал Анри, силою любви и самоотречения сохраняя внешнее спокойствие, — я ликую даже при мысли, что спас вас для того, чтобы вернуть вас тем, кого вы любите.

— Сударь, те, кого я любила, умерли, того, к кому я направлялась, тоже нет в живых.

— Сударыня, — прошептал Анри, преклоняя колена, — обратите взор на меня, кто так страдал, кто так любит вас. О, не отворачивайтесь! Вы молоды, вы прекрасны, как ангел небесный! Загляните в мое сердце — и вы убедитесь, что в нем нет ни крупицы той любви, которую другие мужчины называют этим словом. Вы не верите мне? Вспомните часы, пережитые нами вместе, переберите их один за другим; разве хоть один из них дал мне радость? Или надежду? И тем не менее я упорствую. Вы заставили меня плакать — я глотал слезы. Вы заставили меня страдать — я даже виду не показал, что терзаюсь. Вы толкали меня к гибели — я, не жалуясь, шел на смерть. Даже сейчас, в эту минуту, когда вы отворачиваетесь от меня, когда каждое слово мое, даже самое жгучее, ледяной каплей падает на ваше сердце, моя душа заполнена вами, и я живу единственно потому, что вы, сударыня, живы. Разве несколько часов назад я не был готов умереть рядом с вами? Чего я просил тогда? Ничего. Дотронулся ли я хоть раз до вашей руки? Только ради того, чтобы вырвать вас из когтей смерти, я держал вас в объятиях, когда не давал волнам поглотить вас, но прижался ли хоть раз грудью к вашей груди? В моих чувствах сейчас нет ничего плотского, все это сгорело в горниле моей любви.

— О сударь, пощадите, не говорите так со мной!

— Пощадите меня и вы, сударыня, не осуждайте меня на смерть. Мне сказали, что вы никого не любите. О, повторите это сами! Не правда ли, я прошу вас о странной милости: любящий хочет услышать, что он не любим? Но я предпочитаю — это ведь оно означает, что вы бесчувственны и к другим. О сударыня, сударыня, вы, единственная в жизни, кого я обожаю, ответьте мне!

Несмотря на все мольбы Анри, единственным ответом ему был вздох.

— Вы не говорите ни слова, — продолжал граф. — Реми, по крайней мере, испытывает ко мне больше жалости: он хоть пытался меня утешить. О, я понимаю, вы не отвечаете, так как не хотите сказать мне, что ехали во Фландрию встретиться с человеком, который счастливее меня, а ведь я молод, надежды моего брата связаны и с моей жизнью, а я умираю у ваших ног, и вы не хотите сказать мне: “Я любила, но больше не люблю”, или же: “Я люблю, но перестану любить”.

— Граф, — торжественно произнесла молодая женщина, — не говорите мне того, что обычно говорят женщинам, — я существо иного мира и давно уже не живу в этой юдоли. Если бы вы не выказали мне такого благородства, такой доброты, такого великодушия, если бы в глубине моего сердца не теплилось нежное чувство к вам — чувство сестры к брату, я сказала бы: “Встаньте, граф, не утомляйте больше мой слух, ибо слова любви внушают мне ужас”. Но я не скажу вам этого, потому что мне больно видеть ваши страдания. Более того: теперь, когда я вас знаю, я взяла бы вашу руку, прижала бы к своему сердцу и охотно сказала бы вам: “Видите, сердце мое не бьется. Живите подле меня, если хотите, и будьте изо дня в день, если вам это будет радостно, свидетелем того, как в муках погибает тело, умирающее от терзаний души”. Но эту жертву с вашей стороны, которую вы, я уверена, принесли бы, как счастье…

— О да! — вскричал Анри.

— …так вот, эту жертву я принять не могу. С сегодняшнего дня в моей жизни наступил перелом, я уже не вправе опираться даже на руку великодушного друга, благороднейшего из людей, который дремлет тут неподалеку от нас, вкушая блаженство недолгого забвения. Увы, бедный мой Реми, — продолжала она, и впервые в голосе ее Анри уловил нотки теплого чувства, — пробуждение и тебе сулит печаль. Ты не знаешь, куда устремлены мои помыслы, ты не читал в моих глазах, ты не подозреваешь, что, проснувшись, останешься один на земле, ибо в одиночестве должна я предстать перед Богом.

— Что вы сказали? — вскричал Анри. — Неужто и вы хотите умереть?

Разбуженный горестным возгласом молодого человека, Реми поднял голову и прислушался.

— Вы видели, что я молилась? Не так ли? — молвила молодая женщина.

Анри кивнул головой.

— Эта молитва была прощанием с земной жизнью. Та великая радость, которую вы, несомненно, прочли на моем лице, так же озарила бы его, если бы ангел смерти явился ко мне и сказал: “Встань, Диана, и следуй за мной к подножию престола Господня”.

— Диана, Диана!.. — прошептал Анри. — Теперь я знаю, как вас зовут… Диана, дорогое, обожаемое имя!

И несчастный лег у ног молодой женщины, повторяя ее имя в опьянении невыразимого блаженства.

— Молчите! — приказала молодая женщина, — забудьте это вырвавшееся у меня имя. Никому из живущих не дано право вонзать мне клинок в сердце, произнося его.

— О сударыня, — вскричал Анри, — теперь, когда я знаю ваше имя, не говорите мне, что решили умереть.

— Я и не говорю этого, сударь, — все так же твердо ответила молодая женщина. — Я сказала, что готовлюсь покинуть этот мир слез, ненависти, земных страданий, низменной алчности и непроизносимых желаний. Я сказала, что мне больше нечего делать среди подобных мне тварей Божьих. Слезы в глазах моих иссякли, кровь уже не стучит в моем сердце, в голове не шевелится больше ни одна мысль, с тех пор как та мысль, которая владела мной, умерла. Я сейчас всего-навсего жертва, не имеющая никакой ценности, ибо сама я уже ничем не жертвую, отказываясь от света, — ни желаниями, ни надеждами. Но все же я отдаю себя Господу такой, какая я есть, и уповаю, что он смилосердится надо мной, ибо дал мне так много страданий и не пожелал, чтобы я от них погибла.

Услышав эти слова, Реми встал и подошел к своей госпоже.

— Вы покидаете меня? — мрачно спросил он.

— Да, чтобы посвятить себя Богу, — ответила Диана, воздев к небу руку, исхудалую и бледную, как у кающейся Марии Магдалины.

— Вы правы, — молвил Реми, снова понуря голову. — Вы правы.

В тот момент, когда Диана опускала руку, он схватил ее обеими руками и прижал к груди, как если бы это были мощи какой-нибудь святой мученицы.

— Как я ничтожен по сравнению с этими двумя сердцами! — произнес со вздохом Анри, трепеща от благоговейного ужаса.

— Вы единственный человек, — ответила Диана, — на котором глаза мои останавливались дважды с того дня, как я дала обет навеки отвратить их от всего земного.

Анри преклонил колени.

— Благодарю вас, сударыня, — прошептал он, — ваша душа раскрылась передо мной, благодарю вас: отныне ни одно слово, ни один порыв моего сердца не выдадут того, что я исполнен любви к вам. Вы принадлежите Всевышнему, да не осмелюсь я ревновать к Богу.