— Ого! — воскликнул герцог. — И кто вам это сказал, Борровиль?

— Человек, который отправляется в Наварру, ваша светлость.

— В Наварру! К Генриху?

— Да.

— И кто же посылает его к Генриху?

— Король; да, король! И этот человек везет письмо от короля.

— Кто он?

— Его зовут Робер Брике.

— Дальше!

— Это большой друг отца Горанфло.

— Большой друг отца Горанфло?

— Они на “ты”.

— И он посланец короля?

— В этом я уверен; из монастыря посылали в Лувр за охранной грамотой, ходил один из наших монахов.

— Кто этот монах?

— Это наш маленький вояка Жак Клеман, тот самый, которого вы заметили, ваша светлость, — проговорил Борроме, обращаясь к герцогине.

— И он не показал вам письма? — сказал Майен. — Вот растяпа!

— Письма король ему не отдал; он отправил к посланцу своих людей с этим письмом.

— Нужно его перехватить, черт возьми!

— Обязательно нужно, — сказала герцогиня.

— Я очень серьезно об этом думал и решил послать с ним одного из моих людей, настоящего силача; но Робер Брике заподозрил неладное и отослал его.

— Вы должны были поехать сами.

— Невозможно.

— Почему?

— Он меня знает.

— Монахом, но не капитаном, надеюсь.

— Честное слово, не знаю. У этого Робера Брике очень проницательный взгляд.

— Что же это за человек? — спросил Майен.

— Высокий, худой, нервный, мускулистый, костлявый, ловкий — и насмешник, но умеющий молчать.

— Ага! А владеть шпагой?

— Как тот, кто ее изобрел.

— Вытянутое лицо?

— Ваше высочество, у него может быть какое угодно лицо.

— Друг настоятеля?

— С того времени, как тот был простым монахом.

— О, у меня есть подозрение, — сказал Майен, хмуря брови, — и я наведу справки.

— Побыстрее, ваше высочество, парни, подобные ему, умеют ходить как следует.

— Борровиль, — сказал Майен, — вам придется поехать в Суассон, к моему брату.

— А как же монастырь?

— Неужели вам так трудно выдумать какую-нибудь историю для дона Модеста, — ответил Мейнвиль, — и разве он не верит во все то, во что вы хотите, чтобы он верил?

— Вы скажете господину де Гизу, — продолжал Майен, — все, что узнали о поручении, данном де Жуаезу.

— Да, ваше высочество.

— Но не забывайте Наварру, Майен, — сказала герцогиня.

— Я настолько хорошо помню о ней, что займусь этим сам. Пусть мне оседлают свежую лошадь, Мейнвиль. — Потом он прибавил тихо: — Неужели он жив? О да, должно быть, жив.

Следует вспомнить, что после отъезда двух молодых людей Шико зашагал очень быстро.

Но как только они исчезли в долине, от которой проложен мост Жювизи на реке Орж, Шико, у которого, казалось, как у Аргуса, были глаза на затылке, остановился на вершине пригорка и стал осматривать горизонт, рвы, равнину, кусты, реку — одним словом, все, вплоть до кучевых облаков, скользивших под уклон за большими придорожными вязами; уверившись в том, что здесь нет никого, кто бы следил за ним или мог помешать ему, он сел на краю рва, привалился спиной к дереву и начал то, что он называл исследованием собственной совести.

У него было два кошелька с деньгами, ибо он заметил, что в мешочке, переданном ему Сент-Малином, кроме королевского письма были еще некие круглые перекатывающиеся предметы, очень напоминавшие серебряные и золотые монеты.

Мешочек был настоящим королевским кошельком, на котором с обеих сторон была вышита буква “Г”.

— Красиво, — сказал Шико, рассматривая кошелек, — очень мило со стороны короля! Его имя, его герб! Нельзя быть щедрее и глупее! Нет, его не переделаешь! Честное слово, — продолжал Шико, — меня удивляет только, что этот добрый и великодушный король не велел одновременно вышить на том же кошельке письмо, которое он приказал мне отвезти своему зятю, и мою расписку. Чего же стесняться? Сейчас вся политика ведется открыто; займемся и мы политикой, как все. Ба! Когда слегка прирежут бедного Шико, как прирезали курьера господина де Жуаеза, которого тот же самый Генрих послал в Рим, у короля будет одним другом меньше, только и всего, а друзья в наше время встречаются так часто, что можно быть расточительным. Как плохо выбирает Господь Бог, если только он выбирает! Теперь посмотрим сначала, сколько денег в кошельке, с письмом можно ознакомиться и после. Сто экю! Как раз та сумма, которую я занял у Горанфло. А, простите, не будем клеветать, вот еще пакетик… испанское золото, пять квадруплей. Ну-ну, это весьма предупредительно; о, он очень мил, мой Генрике! Эх, если бы не шифр и лилии, на мой взгляд — излишние, я бы послал ему пламенный поцелуй. Но этот кошелек мне мешает; мне кажется, что птицы, пролетая над моей головой, принимают меня за королевского посланца и собираются посмеяться надо мной или, что еще хуже, указать на меня прохожим.

Шико вытряхнул содержимое кошелька на ладонь, вынул из кармана полотняный мешочек Горанфло и пересыпал туда золото и серебро, приговаривая вслед монетам:

— Вы можете спокойно лежать рядом, детки, ведь вы все из одной страны.

Потом, вытащив из кошелька письмо, он положил туда камешек и, словно вооруженный пращой, бросил его в Орж, извивавшуюся под мостом.

Раздался всплеск, два-три круга разбежались по гладкой поверхности и, все расширяясь, разбились о берег.

— Это для моей безопасности, — сказал Шико, — теперь поработаем для Генриха.

И он взял письмо, лежавшее на земле, пока он забрасывал кошелек в реку.

На дороге показался осел, груженный дровами. Его вели две женщины, и он выступал так гордо, будто нес не дрова, а священные дары.

Шико спрятал письмо, накрыв его своей широкой ладонью, и дал им проехать. Оставшись один, он снова взял письмо, разорвал конверт и с несокрушимым спокойствием сломал печать, как если бы это было письмо от прокурора.

Потом он опять взял конверт, скатал его в ладонях, зажал печать меж двух камней и послал все это вслед кошельку.

— Теперь, — сказал Шико, — можно насладиться стилем этого послания.

Он развернул письмо и прочитал:

“Дражайший наш брат! Глубокая любовь, которую питал к Вам наш дражайший брат покойный король Карл IX, и поныне живет под сводами Лувра и неизменно наполняет мое сердце”.

Шико поклонился.

“Поэтому мне неприятно говорить с Вами о печальных и досадных предметах; но Вы проявляете стойкость в превратностях судьбы, и я, не колеблясь, сообщаю Вам о том, что можно сказать только мужественным и проверенным друзьям”.

Шико прервал чтение и снова поклонился.

“Кроме того, я, как король, имею заботу о том, чтобы Вы этой новой заботой прониклись: это честь моего и Вашего имени, брат мой”.

Мы с Вами сходны в одном: оба одинаково окружены врагами. Шико Вам это объяснит”.

— Chicotus explicabit, — сказал Шико, — или лучше evolvet, что гораздо изящнее.

“Ваш слуга, господин виконт де Тюренн, является источником постоянных скандалов при Вашем дворе.

Бог не допустит, чтобы я вмешивался в Ваши дела, иначе как для блага Вашего и чести. Ваша жена, которую я, к моему великому огорчению, называю сестрой, должна была бы позаботиться об этом вместо меня… но она этого не делает”.

— Ого, — сказал Шико, продолжая переводить на латинский. — Quaeque omittit facere. Это жестко сказано.

“Я прошу Вас, мой брат, проследить, чтобы отношения Марго с виконтом де Тюренном, связанным с нашими общими друзьями, не вносили стыда и позора в семью Бурбонов. Начните действовать, как только Вы в этом убедитесь, и проверьте факты, как только Шико прочтет Вам мое письмо”.

— Statim atque audiveris Chicotum litteras explicantem. Пошли дальше, — сказал Шико.

“Было бы очень неприятно, если бы возникло малейшее сомнение в законности Ваших наследников, брат мой, — самого драгоценного, о чем Бог не дозволяет мне мечтать; так как, увы, мне не дано возродиться в моем потомстве.