— Как бы высоко я ни вознесся, как бы глубоко ни пустил корни, надо мной всегда будет кто-то высший, и от этого я буду страдать, а снизу до моего слуха будет долетать чей-нибудь насмешливый хохот.

— Мне жаль вас, — повторил Эрнотон.

Они замолчали.

Эрнотон подошел к своему коню, привязанному к дереву, отвязал его и вскочил в седло.

Сент-Малин во время разговора не выпускал из рук поводьев.

Оба поскакали обратно в Париж. Один был молчалив и мрачен от того, что он услышал, другой — от того, что поведал.

Внезапно Эрнотон протянул Сент-Малину руку.

— Хотите, я постараюсь излечить вас? — предложил он. — Попробуем?

— Ни слова больше об этом, сударь, — ответил Сент-Малин. — Нет, не пытайтесь, это вам не удастся. Наоборот, возненавидьте меня — это лучший способ вызвать мое восхищение.

— Я еще раз повторю вам — мне жаль вас, сударь, — сказал Эрнотон.

Через час оба всадника прибыли в Лувр и направились к казарме Сорока пяти.

Король отсутствовал и должен был возвратиться только вечером.

Оба молодых человека расположились каждый у окошка своей личной комнаты, чтобы не пропустить момента, когда возвратится король.

При этом каждым из них владели различные мысли.

Сент-Малин был весь охвачен ненавистью, стыдом, честолюбивыми устремлениями, сердце его пылало, брови хмурились.

Эрнотон уже забыл обо всем, что произошло, и думал лишь об одном — кто же эта дама, которой он дал возможность проникнуть в Париж под видом пажа и которую внезапно увидел в роскошных носилках. Здесь было о чем поразмыслить сердцу, более склонному к любовным переживаниям, чем к честолюбивым расчетам. Поэтому Эрнотон оказался настолько поглощен своими мыслями, что, только подняв голову, заметил, что Сент-Малин исчез.

Мгновенно он сообразил, что случилось.

Не будучи в такой задумчивости, как он, Сент-Малин не упустил момента, когда вернулся король: теперь король был во дворце, и Сент-Малин отправился к нему.

Эрнотон быстро вскочил, прошел через галерею и явился к королю в тот самый момент, когда от него выходил Сент-Малин.

— Смотрите, — радостно сказал он Эрнотону, — вот что подарил мне король. — И он показал ему золотую цепь.

— Поздравляю вас, сударь, — сказал Эрнотон без малейшей дрожи в голосе.

И он, в свою очередь, прошел к королю.

Сент-Малин ожидал со стороны г-на де Карменжа какого-нибудь проявления зависти. Поэтому он был ошеломлен невозмутимостью Эрнотона и стал поджидать его выхода.

У Генриха Эрнотон пробыл минут десять, которые Сент-Малину показались десятью веками.

Наконец он появился. Сент-Малин ждал его на том же месте. Он окинул Эрнотона быстрым взглядом, и сердце его стало биться ровнее. Эрнотон вышел с пустыми руками, во всяком случае, при нем не было ничего, что бросалось бы в глаза.

— А вам, сударь, — спросил Сент-Малин, все еще занятый своей мыслью, — вам король что-нибудь дал?

— Он протянул мне руку для поцелуя, — ответил Эрнотон.

Сент-Малин так стиснул в кулаке свою золотую цепь, что одно из звеньев ее сломалось.

Оба направились к казарме.

Когда они входили в общий зал, раздался звук трубы, по этому сигналу все Сорок пять вышли из своих комнат, словно пчелы из ячеек.

Каждый задавал себе вопрос, произошло ли что-нибудь новое, и, воспользовавшись в то же время тем, что все оказались вместе, осматривал товарищей, выглядевших иначе, чем прежде.

Все они были одеты с большой роскошью, быть может, дурного вкуса, но изящество заменял блеск.

Впрочем, у них было то, чего искал д’Эпернон, довольно тонкий политик, хотя плохой военный: у одних — молодость, у других — сила, у третьих — опыт, и у каждого этим возмещался хотя бы один из его недостатков. В целом они походили на компанию офицеров, одетых в партикулярное платье, ибо за редким исключением почти все старались усвоить военную осанку.

Таким образом, у всех оказались длинные шпаги, звенящие шпоры, воинственно закрученные усы, замшевые или кожаные перчатки и сапоги; все это блистало позолотой, благоухало помадой, было украшено бантами, “дабы являть вид”, как говорилось в те времена.

Людей с хорошим вкусом можно было узнать по темным тонам их одежды; расчетливых — по прочности сукна; щеголей — по кружевам, розовому или белому атласу.

Пердикка де Пенкорнэ отыскал у какого-то еврея цепь из позолоченной меди, тяжелую, как цепь арестанта.

Пертинакс де Монкрабо был весь в шелковых лентах и расшитом атласе: свой костюм он приобрел у купца на улице Одриет, приютившего одного дворянина, раненного грабителями. Дворянин этот велел привезти себе из дому новую одежду и в благодарность за гостеприимство оставил прежнее платье, слегка запачканное грязью и кровью. Но купец отдал костюм в чистку, и он оказался вполне пристойным; правда, зияли две прорехи от ударов кинжалом, но Пертинакс велел скрепить эти места золотой вышивкой, и таким образом изъян стал незаметен.

Эсташ де Мираду ничем не блистал: ему пришлось одеть Лардиль, Милитора и обоих ребят. Лардиль выбрала себе самый богатый наряд, который только допускался для женщин тогдашними законами против роскоши. Милитор облачился в бархат и парчу, украсился серебряной цепью, шапочкой с перьями и вышитыми чулками. Поэтому бедному Эсташу пришлось удовольствоваться суммой, едва достаточной, чтобы не выглядеть оборванцем.

Господин де Шалабр сохранил свою куртку серо-стального цвета, поручив портному несколько освежить ее и подбить новой подкладкой. Искусно нашитые там и сям полосы бархата придали этой неизносимой одежде новый вид. Господин де Шалабр уверял, что он весьма охотно надел бы новую куртку, но, несмотря на свои самые тщательные поиски, он не смог найти лучшего и более прочного сукна.

Впрочем, он потратился на короткие пунцовые штаны, сапоги, плащ и шляпу: все это на глаз вполне соответствовало друг другу, как всегда бывает в одежде скупцов.

Что касается оружия, то оно было у него безукоризненно: старый вояка, он сумел разыскать отличную испанскую шпагу, кинжал, вышедший из рук искусного мастера, и прекрасный металлический нагрудник. Это избавило его от необходимости тратиться на кружевные воротники и брыжи.

Все любовались друг другом, когда, сурово хмуря брови, вошел г-н де Луаньяк.

Он велел всем стать в круг и сам стал в середине с видом, не сулившим ничего приятного. Нечего и говорить, что все взгляды устремились на начальника.

— Господа, — спросил он, — все в сборе?

— Все! — ответили сорок пять голосов, обнаруживая единство, являвшееся хорошим предзнаменованием для будущих действий.

— Господа, — продолжал Луаньяк, — вы были вызваны сюда, чтобы служить в качестве личных телохранителей короля; звание это весьма почетное, но и ко многому обязывающее.

Луаньяк сделал паузу. Послышался одобрительный шепот.

— Однако кое-кто из вас, сдается мне, понял свои обязанности не слишком хорошо: я им о них напомню.

Каждый навострил уши: ясно было, что все страстно желают узнать, в чем заключаются их обязанности, если даже и не очень стараются выполнять таковые.

— Не следует воображать, господа, что король принял вас на службу и дает вам жалованье за то, чтобы вы поступали, словно легкомысленные скворцы, и по своей прихоти работали когтями и клювом. Необходима дисциплина, хотя и скрытая; вы же являетесь собранием дворян, которые должны быть самыми послушными и преданными людьми королевства.

Собравшиеся затаили дыхание: по торжественному началу речи легко было понять, что в дальнейшем дело пойдет о вещах очень важных.

— С нынешнего дня вы живете в Лувре, то есть в самой лаборатории государственной власти. Если вы и не присутствуете при обсуждении всех дел, вас нередко будут назначать для выполнения важных заданий. Таким образом, вы оказываетесь в положении должностных лиц, которым не только доверена государственная тайна, но которые облечены исполнительной властью.