— О, ты, Крильон, всегда голоден, — смеясь, сказал король.

— Не всегда; вы, ваше величество, изволите преувеличивать — всего три раза в день. А вы, сир?

— Я? Раз в год, да и то, когда получаю хорошие известия.

— Значит, сегодня вы получили хорошие известия? Тем лучше, ибо они, сдается мне, приходят все реже и реже.

— Вестей не было, Крильон. Но ты ведь знаешь пословицу?

— Ах да: “Отсутствие вестей — добрая весть”. Я не доверяю пословицам, ваше величество, а уж этой в особенности. Вам ничего не сообщают из Наварры?

— Ничего.

— Ничего?

— Ну, разумеется. Это доказывает, что там спят.

— А из Фландрии?

— Ничего.

— Ничего! Значит, там сражаются. А из Парижа?

— Ничего.

— Значит, там устраивают заговоры.

— Или делают детей, Крильон. Кстати, о детях, Крильон, сдается мне, что у меня родится ребенок.

— У вас, ваше величество? — вскричал до крайности изумленный Крильон.

— Да, королеве приснилось, что она беременна.

— Ну что ж, сир… — начал Крильон.

— Что еще такое?

— Я очень счастлив, что ваше величество ощутили голод так рано утром. Прощайте, сир!

— Ступай, славный мой Крильон, ступай.

— Клянусь честью, — снова начал Крильон, — раз уж ваше величество так голодны, вам бы следовало пригласить меня к завтраку.

— Почему так, Крильон?

— Потому что ходят слухи, будто вы, ваше величество, питаетесь только воздухом нынешнего времени, и от этого худеете, так как воздух-то нездоровый, а я рад был бы говорить повсюду: это сущая клевета, король ест, как все люди.

— Нет, Крильон, напротив, пусть люди остаются при своем мнении. Я краснел бы от стыда, если бы на глазах своих подданных ел, как простой смертный. Пойми же, Крильон, король всегда должен оставаться в ореоле поэтичности и неизменно являть собой величие. Вот, к примеру…

— Я слушаю, ваше величество.

— Ты помнишь царя Александра?

— Какого Александра?

— Древнего — Alexander Magnus. Впрочем, я забыл, что ты не знаешь латыни. Так вот, Александр любил купаться на виду у своих солдат, потому что он был красив, отлично сложен и в меру упитан, так что все сравнивали его с Аполлоном.

— Ого, ваше величество, — заметил Крильон, — но вы-то совершили бы великую ошибку, если бы вздумали подражать ему и купаться на виду у своих солдат. Уж очень вы тощи.

— Славный ты все же парень, Крильон, — заявил Генрих, хлопнув полковника по плечу, — именно прямотой своей хорош — ты мне не льстишь, ты старый друг, не то что мои придворные.

— Это потому, что вы не приглашаете меня завтракать, — отпарировал Крильон, добродушно смеясь, и простился с королем, скорее довольный, чем недовольный, ибо милостивый удар по плечу вполне возместил неприглашение к завтраку.

Как только Крильон ушел, королю подали завтрак.

Королевский повар превзошел самого себя. Суп из куропаток, заправленный протертыми трюфелями и каштанами, сразу привлек внимание короля, уже начавшего трапезу с отменных устриц.

Поэтому обычный крепкий бульон, неизменно помогавший монарху восстанавливать силы, был оставлен без внимания. Тщетно открывал он в золотой миске свои блестящие глазки: эти молящие глаза — по выражению Теофиля — ничего не добились от его величества.

Король решительно приступил к супу из куропаток.

Он подносил ко рту четвертую ложку, когда за его креслом послышались чьи-то легкие шаги, заскрипели колесики придвигаемого кресла и хорошо знакомый голос сердито произнес:

— Эй! Прибор!

— Шико! — воскликнул король, обернувшись.

— Я, собственной персоной.

И, верный своим привычкам, не изменявшим ему даже после длительного отсутствия, Шико развалился в кресле, взял тарелку, вилку и, не прибавив больше ни слова, стал брать с блюда самых жирных устриц, обильно поливая их лимонным соком.

— Ты здесь! Ты вернулся! — повторил Генрих.

Шико указал на свой набитый рот и, воспользовавшись изумлением короля, придвинул к себе суп из куропаток.

— Стой, Шико, это блюдо только для меня! — вскричал Генрих и протянул руку, чтобы вернуть суп.

Шико по-братски поделился со своим повелителем, уступив ему половину.

Затем он налил себе вина, от супа перешел к паштету из тунца, от паштета — к фаршированным ракам, для очистки совести запил все это королевским бульоном, и, глубоко вздохнув, произнес:

— Я больше не голоден.

— Черт возьми! Надо думать, Шико.

— Ну, здравствуй, возлюбленный мой король, как поживаешь? Сегодня у тебя довольно бодрый вид.

— Ты находишь, Шико?

— Прелестный легкий румянец.

— Что?

— Ты же не накрашен?

— Вот еще!

— С чем тебя и поздравляю.

— В самом деле, сегодня я превосходно себя чувствую.

— Тем лучше, мой король, тем лучше. Но… тысяча чертей! Завтрак твой этим не заканчивается, у тебя, наверное, есть и что-нибудь сладенькое?

— Вот засахаренные вишни, приготовленные монмартрскими монахинями.

— Они слишком сладкие.

— Орехи, начиненные коринкой.

— Фи! С ягод не сняли кожицу.

— Тебе ничем не угодишь!

— Честное слово, все портится, даже кухня, и при дворе живут все хуже и хуже.

— Неужто при Наваррском дворе лучше? — спросил, смеясь, Генрих.

— Эхе-хе! Может статься!

— В таком случае там, наверное, произошли большие перемены.

— Вот уж что верно, то верно, Генрике.

— Расскажи мне наконец о твоем путешествии, это меня развлечет.

— С величайшим удовольствием, для этого я и пришел. С чего прикажешь начать?

— С начала. Как было в пути?

— Прогулка, чудесная прогулка!

— И никаких неприятностей?

— У меня-то? Путешествие было сказочное.

— Никаких опасных встреч?

— Да что ты! Разве кто-нибудь посмел бы косо взглянуть на посла его христианнейшею величества? Ты клевещешь на своих подданных, сынок.

— Я задал этот вопрос, — пояснил король, польщенный тем, что в ею государстве царит полнейшее спокойствие, — поскольку, не имея официального поручения, ты мог подвергнуться опасности.

— Повторяю, Генрике, что у тебя самое очаровательное королевство в мире: путешественников кормят даром, дают им приют из любви к ближнему, а что касается самой дороги, то она словно обита бархатом с золотой каемкой. Невероятно, но факт.

— Словом, ты доволен, Шико?

— Я в восторге.

— Да, да, моя полиция хорошо работает.

— Великолепно! В этом нужно отдать ей должное.

— А дорога безопасна?

— Как дорога в рай. Встречаешь одних лишь херувимчиков, в своих песнопениях славящих короля.

— Видно, Шико, мы возвращаемся к Вергилию.

— К какому его сочинению?

— К “Буколикам”. О, fortunatos nimium!

— А, правильно! Но почему такое предпочтение пахарям, сынок?

— Потому что в городах, увы, дело обстоит иначе.

— Ты прав, Генрике, города — средоточие разврата.

— Сам посуди: ты беспрепятственно проехал пятьсот лье…

— Говорю тебе, все шло как по маслу.

— А я отправился всего-навсего в Венсен и не успел проехать и одного лье…

— Ну же, ну?

— Как меня едва не убили на дороге.

— Брось! — произнес Шико.

— Я все расскажу тебе, друг мой. Сейчас об этом составляется обстоятельный отчет. Не будь моих Сорока пяти, я был бы мертв.

— Правда? И где же это произошло?

— Ты хочешь спросить, где это должно было произойти?

— Да.

— Около Бель-Эба.

— Поблизости от монастыря нашего друга Горанфло?

— Вот именно.

— И как же наш друг вел себя в этих обстоятельствах?

— Как всегда, превосходно, Шико. Не знаю, проведал ли он о чем-нибудь, но вместо того, чтобы храпеть, как делают в такой час все мои бездельники монахи, он стоял на своем балконе, а вся его братия охраняла дорогу.

— И ничего другого он не делал?

— Кто?

— Дон Модест.

— Он благословил меня с величием, свойственным лишь ему.

— А его монахи?

— Они во всю глотку кричали: “Да здравствует король!”