— От беды, приключившейся с Фоссез? Я это хорошо понимаю.

— Нет, нет, нисколько. Она пришла в восторг по причине вполне личной.

— Ей, значит, нравится принимать роды?

— Ах, на этот раз она будет не повивальной бабкой.

— А кем же?

— Крестной матерью, ей это обещал муж, и в настоящий момент там уже бросают народу конфеты по случаю крестин.

— Во всяком случае, конфеты он покупал не на доходы со своих владений.

— Ты так полагаешь, мой король?

— Конечно, ведь я отказываюсь предоставить ему эти владения. А как зовут новую любовницу?

— О, эта особа красивая и сильная, у нее роскошный пояс, и она весьма способна защищаться в случае, если подвергнется нападению.

— И она защищалась?

— Конечно!

— Так что Генрих был отброшен с потерями?

— Сперва да.

— Ага! А затем?

— Генрих упрям. Он возобновил атаку.

— И что же?

— Он ее взял.

— Как так?

— Силой.

— Силой?

— Да, с помощью петард.

— Что ты порешь чепуху, Шико?

— Я говорю правду.

— Петарды! А кто же эта красавица, которую берут с помощью петард?

— Это мадмуазель Кагор.

— Мадмуазель Кагор?

— Да, красивая, высокая девица, считавшаяся недотрогой как Перона, опирающаяся одной ногой на реку Ло, другой на гору и находящаяся или, вернее, находившаяся под опекой господина де Везена, храброго дворянина из числа твоих друзей!

— Черти полосатые! — в ярости вскричал Генрих. — Мой город! Он взял мой город!

— То-то и оно! Понимаешь, Генрике, ты не соглашался отдать город Беарнцу, хотя и обещал. Ему ничего не оставалось, как взять его силой. Кстати, вот письмо, которое он велел передать тебе в собственные руки.

И, вынув из кармана письмо, Шико передал его королю.

Это было то самое письмо, которое Генрих Наваррский написал после взятия Кагора, и которое заканчивалось словами: “Quod mihi dixisti, profuit multum. Cognosco meos devotos, nosce tous. Chicotus caetera expediet”. Что означало: “To, что ты мне сообщил, было для меня весьма полезно. Я своих друзей знаю, узнай своих. Шико доскажет тебе остальное”.

Король пришел в такое неистовство, что с трудом прочитал письмо.

Пока он разбирал латынь Беарнца, ведь дрожа от нетерпения, так, что даже поскрипывал паркет, Шико стоял перед большим венецианским зеркалом, висевшим над чеканным серебряным туалетным столом, и любовался своей выправкой и безграничным изяществом своей фигуры в походном снаряжении.

Безграничным — здесь вполне уместное слово, ибо никогда еще Шико не казался таким высоким. Его изрядно облысевшая голова была увенчана островерхим шлемом, напоминавшим причудливые немецкие шишаки, что изготовлялись в Трире и в Майнце. В данную минуту он был занят тем, что надевал поверх потертого лоснящегося жилета короткую походную кирасу, которую перед завтраком положил на буфет. Вдобавок он звонко бряцал шпорами, более пригодными не для того, чтобы пришпоривать коня, а чтобы вспарывать ему брюхо.

— Измена! — воскликнул Генрих, прочтя письмо. — У Беарнца был выработан план, а я и не подозревал об этом.

— Сынок, — возразил Шико, — ты ведь знаешь пословицу: “В тихом омуте черти водятся”.

— Иди ко всем чертям со своими пословицами!

Шико тотчас пошел к двери, словно намереваясь исполнить приказание.

— Нет, останься.

Шико остановился.

— Кагор взят! — продолжал Генрих.

— Да, и довольно лихо, — ответил Шико.

— Так, значит, у него есть полководцы, инженеры!

— Ничего у него нет, — возразил Шико. — Беарнец для этого слишком беден, он все делает сам.

— И… даже сражается? — спросил Генрих с оттенком презрения.

— Видишь ли, я не решусь утверждать, что он в порыве воодушевления сразу бросается в бой — нет! Он — как те люди, которые, прежде чем искупаться, пробуют воду. Сперва у него холодеют пальцы, затем он готовит к погружению грудь, ударяя в нее кулаками и произнося покаянные молитвы; затем — лоб, углубившись в философические размышления. На это уходит десять минут после первого пушечного выстрела, а потом он очертя голову кидается в гущу сражения и плавает в расплавленном свинце и в огне, словно саламандра.

— Черт побери! — произнес Генрих. — Черт побери!

— Могу тебя уверить, Генрих, что дело там было жаркое.

Король вскочил и принялся расхаживать по залу.

— Какой позор для меня! — вскричал он, заканчивая вслух мысль, начатую про себя. — Надо мной будут смеяться, сочинять песенки. Эти прохвосты гасконцы — нахальные пересмешники. Я так и вижу, как они скалят зубы, наигрывая на волынке свои визгливые мотивы. Черти полосатые! Какое счастье, что мне пришла мысль послать Франсуа подмогу, о которой он так просил. Антверпен возместит Кагор. Север искупит ошибку, совершенную на юге.

— Аминь! — возгласил Шико. Доедая десерт, он деликатно орудовал пальцами в вазочках и компотницах на королевском столе.

В эту минуту дверь отворилась, и слуга доложил:

— Господин граф дю Бушаж.

— Что я тебе говорил, Шико? — воскликнул Генрих. — Вот и добрая весть пришла… Войдите, граф, войдите!

Слуга отдернул портьеру, и в дверях, словно в раме, появился молодой человек, имя которого было только что произнесено. Казалось, глазам присутствующих предстал портрет в рост кисти Гольбейна или Тициана.

Неспешно приближаясь к королю, он на середине зала преклонил колено.

— Ты все так же бледен, — сказал ему король, — все так же мрачен. Прошу тебя, хоть сейчас прими праздничный вид и не сообщай мне приятные вести с таким скорбным лицом. Говори скорее, дю Бушаж, я жажду услышать твой рассказ. Ты прибыл из Фландрии, сынок?

— Да, ваше величество.

— И, как вижу, не мешкая.

— Со всей скоростью, с какой человек может передвигаться по земле.

— Добро пожаловать. Как же обстоят дела с Антверпеном?

— Антверпеном владеет принц Оранский.

— Принц Оранский? Что это значит?

— Вильгельм, если это вам больше по душе.

— Как же так? Разве мой брат не двинулся на Антверпен?

— Да, ваше величество, но сейчас он направляется не в Антверпен, а в Шато-Тьерри.

— Он покинул свое войско?

— Войска уже нет, ваше величество.

— О! — простонал король, ноги у него подкосились, и он упал в кресло. — А Жуаез?

— Мой брат совершил чудеса храбрости во время битвы. Затем прикрывал отступление и, наконец, собрав немногих уцелевших от разгрома, составил из них охрану для герцога Анжуйского.

— Разгром! — прошептал король. Затем в глазах его блеснул странный огонь, и он спросил: — Значит, Фландрия потеряна для моего брата?

— Совершенно верно, ваше величество.

— Безвозвратно?

— Боюсь, что да.

Чело короля стало проясняться, словно озаренное какой-то мыслью.

— Бедняга Франсуа, — сказал он, улыбаясь. — Не везет ему по части корон! У него ничего не вышло с наваррской короной, он потянулся за английской, едва не овладел фландрской. Бьюсь об заклад, дю Бушаж, что ему никогда не быть королем. Бедный брат, а ведь он так этого хочет!

— Так всегда получается, когда чего-нибудь очень хочешь, — назидательным тоном произнес Шико.

— Сколько французов попало в плен? — спросил король.

— Около двух тысяч.

— Сколько погибших?

— По меньшей мере столько же. Среди них — господин Сент-Эньян.

— Как! Бедняга Сент-Эньян мертв?

— Он утонул.

— Утонул?! Как это случилось? Вы бросились в Шельду?

— Ничего подобного. Шельда бросилась на нас. — И граф подробнейшим образом рассказал королю о битве и о наводнении.

Генрих выслушал все от начала до конца. Его молчание, вся его поза и выражение лица не лишены были величия. Затем, когда рассказ был окончен, он встал, прошел в смежную с залом молельню, преклонил колени перед распятием, прочел молитву, и, когда минуту спустя вернулся, вид у него был совершенно спокойный.