Шико почесал нос. Король решил, что он победил.

— Что ты мне на это ответишь? — спросил Генрих.

— Что ты, Генрике, как всегда, красноречив. У тебя остается твой язык; действительно, это не так мало, как я думал, с чем тебя и поздравляю. Но в твоей речи есть одно уязвимое место.

— Какое?

— О, Бог мой, пустяки, почти ничего, одна риторическая фигура. Уязвимо твое сравнение.

— В чем же?

— А в том, что ты воображаешь себя охотником, подстерегающим в засаде дичь, я же полагаю, ты, напротив, дичь, которую охотник преследует до самой ее норы.

— Шико!

— Ну, хорошо, ты, сидящий в засаде, кого ты увидел?!

— Да никого, черт побери!

— А между тем кто-то появился.

— Кто?

— Одна женщина.

— Моя сестрица Марго?

— Нет, герцогиня Монпансье.

— Она?! В Париже?

— Ну, конечно, Бог ты мой.

— Даже если это так, с каких пор я стал бояться женщин?

— И то правда, опасаться надо только мужчин. Но погоди. Она явилась в качестве гонца, понимаешь? Возвестить о прибытии брата.

— О прибытии господина де Гиза?

— Да.

— И ты полагаешь, что это меня встревожит?

— О, тебя же вообще ничто не тревожит.

— Подай мне чернила и бумагу.

— Для чего? Написать господину де Гизу повеление не выезжать из Нанси?

— Вот именно. Мысль, видимо, правильная, раз она одновременно пришла в голову и тебе, и мне.

— Наоборот — никуда не годная мысль.

— Почему?

— Едва получив это повеление, он сразу же догадается, что его присутствие в Париже необходимо, и устремится сюда.

Король почувствовал, что в нем закипает гнев. Он косо посмотрел на Шико.

— Если вы возвратились лишь для того, чтобы дать мне подобные сообщения, то могли оставаться там, где были.

— Что поделаешь, Генрике, призраки не льстят.

— Значит, ты признаешь, что ты призрак?

— А я этого и не отрицал.

— Шико!

— Ну, ладно, не сердись: ты и без того близорук, а теперь совсем лишишься зрения. Вот что, ты говорил, будто удерживаешь своего брата во Фландрии?

— Да, конечно, это правильная политика, ее я и придерживаюсь.

— Теперь слушай и не раздражайся: с какой целью, полагаешь ты, сидит в Нанси господин де Гиз?

— Он собирает там армию.

— Хорошо, спокойствие… Для чего нужна ему эта армия?

— Ах, Шико, вы утомляете меня этими расспросами!

— Утомляйся, Генрике, утомляйся. Зато потом, ручаюсь тебе, лучше отдохнешь. Итак, мы говорили, что эта армия ему нужна…

— Для борьбы с гугенотами севера.

— Или, вернее, для того, чтобы досаждать твоему брату, герцогу Анжуйскому, который добился, чтобы его провозгласили герцогом Брабантским, и старается захватить хоть небольшой трон во Фландрии, а для достижения этой цели беспрестанно требует у тебя помощи.

— Помощь эту я ему все равно обещаю, но, разумеется, никогда не пошлю.

— К величайшей радости господина герцога де Гиза. Слушай же, Генрике, что я тебе посоветую. Притворись, что ты действительно намерен послать брату в помощь войско, и пусть они двинутся по направлению к Брюсселю, даже если на самом деле пройдут всего лишь полпути.

— Ах, верно, — вскричал Генрих, — понимаю: господин де Гиз тогда ни на шаг не отойдет от границы.

— И данное нам, лигистам, госпожой де Монпансье обещание, что в конце недели господин де Гиз будет в Париже…

— Обещание это рассеется, как дым.

— Ты сам это сказал, мой повелитель. — Шико уселся поудобнее. — Ну, как же ты расцениваешь мой совет?

— Он, пожалуй, хорош… Только…

— Что еще?

— Пока эти господа там, на севере, будут заняты друг другом…

— Ах да, тебя беспокоит юг? Ты прав, Генрике, грозы обычно надвигаются с юга.

— Не обрушится ли на меня за это мой третий бич? Ты знаешь, что делает Беарнец?

— Нет, разрази меня гром!

— Он требует.

— Чего?

— Городов, составляющих приданое его супруги.

— Ай, какой наглец! Мало ему чести породниться с французским королевским домом, он еще позволяет себе требовать то, что ему принадлежит!

— Например, Кагор. Но я буду плохой политик, если отдам врагу такой город.

— Да, хороший политик не сделал бы этого, но зато так поступил бы честный человек.

— Господин Шико!

— Считай, что я ничего не говорил: ты же знаешь, что в твои семейные дела я не вмешиваюсь.

— Это-то меня и тревожит: у меня есть одна мысль.

— Тем лучше!

— Возвратимся же к самым срочным делам.

— К Фландрии?

— Так я действительно пошлю кого-нибудь во Фландрию, к брату… Но кого? Кому, Бог ты мой, могу я доверить такое важное дело?

— Да, это вопрос сложный!

— А, я нашел!

— Я тоже.

— Отправляйся ты, Шико.

— Мне отправиться во Фландрию?

— А почему бы и нет?

— Как же я отправлюсь во Фландрию, когда я мертв?

— Да ведь ты больше не Шико, ты Робер Брике.

— Ну куда это годится: буржуа, лигист, сторонник господина де Гиза вдруг станет твоим посланцем к герцогу Анжуйскому!

— Значит, ты отказываешься?

— А то как же!

— Ты отказываешь мне в повиновении?

— В повиновении? А разве я обязан тебе повиноваться?

— Ты не обязан, несчастный?

— А откуда у меня могут быть обязательства? Я от тебя когда-нибудь что-нибудь видел? То немногое, что я имею, получено по наследству. Я человек бедный и незаметный. Сделай меня герцогом и пэром, преврати в маркизат мою землицу Шикотри, пожалуй мне пятьсот тысяч экю, и тогда мы поговорим о поручениях.

Генрих уже намеревался ответить, подыскав подходящее оправдание, из тех, к каким обычно прибегают короли, когда слышат подобные упреки, но внезапно раздались шелест и лязганье колец — отдергивали тяжелую бархатную портьеру.

— Господин герцог де Жуаез, — произнес слуга.

— Вот он, черт побери, твой посланец! — вскричал Шико. — Кто сумеет представлять тебя лучше, чем мессир Анн, попробуй найди!

— И правда, — прошептал Генрих, — ни один из моих министров не давал мне таких хороших советов, как этот чертяка!

— А, так ты наконец признаешь это? — сказал Шико. И он забился поглубже в кресло, свернувшись калачиком, так что даже самый лучший в королевстве моряк, привыкший различать любую точку на горизонте, не мог бы увидеть в этом огромном кресле, куда погрузился Шико, что-либо, кроме выступов резьбы на его ручках и спинке.

Господин де Жуаез, хотя и был главнокомандующим французским флотом, тоже ничего не заметил.

Увидев своего юного любимца, король радостно вскрикнул и протянул ему руку.

— Садись, Жуаез, дитя мое, — сказал он. — Боже мой, как ты поздно явился.

— Ваше величество, — ответил Жуаез, — вы очень добры, что изволили это заметить.

И герцог, подойдя к возвышению, на котором стояла кровать, уселся на одну из вышитых лилиями подушек, разбросанных на ступеньках.

Шико, по-прежнему невидимый, покоился в кресле; Жуаез полулежал на подушках; Генрих уютно завернулся в одеяло. Началась беседа.

— Ну что ж, Жуаез, — сказал Генрих, — хорошо вы побродили по городу?

— Отлично, сир, благодарю вас, — рассеянно ответил герцог.

— Как быстро исчезли вы сегодня с Гревской площади!

— Послушайте, ваше величество, честно говоря — не очень-то это развлекательное зрелище. И не люблю я смотреть, как мучаются люди.

— Какой жалостливый!

— Нет, я эгоист… Чужие страдания действуют мне на нервы.

— Ты знаешь, что произошло?

— Где именно?

— На Гревской площади?

— По правде говоря, нет.

— Сальсед отрекся от своих показаний.

— Вот как!

— Вам это безразлично, Жуаез?

— Признаюсь откровенно, ваше величество, я не придавал большого значения тому, что он мог сказать. К тому же я был уверен, что он от всего отречется.

— Но ведь он сперва сознался.

— Тем более. Его первые признания заставили Гизов насторожиться. Гизы и начали действовать, пока вы, ваше величество, сидели спокойно: это было неизбежно.