— Как! Ты предвидишь такие вещи и ничего мне не говоришь?

— Да ведь я не министр, чтобы говорить о политике.

— Оставим это, Жуаез.

— Сир…

— Мне понадобится твой брат.

— Мой брат, как и я сам, всегда к услугам вашего величества.

— Значит, я могу на него рассчитывать?

— Разумеется.

— Ну, так я хочу дать ему одно небольшое поручение.

— Вне Парижа?

— Да.

— В таком случае это невозможно, ваше величество.

— Почему?

— Дю Бушаж в настоящее время не может уехать.

Генрих приподнялся на локте и во все глаза уставился на Жуаеза.

— Что это значит? — спросил он.

Жуаез с величайшей невозмутимостью выдержал недоумевающий взгляд короля.

— Ваше величество, — сказал он, — это самая понятная вещь на свете! Дю Бушаж влюблен, но он недостаточно ловко приступил к делу. Пошел по неправильному пути, и вот бедный мальчик начал худеть, худеть…

— И правда, — сказал король, — это бросилось мне в глаза.

— И все мрачнеет, черт побери, словно он живет при дворе вашего величества.

От камина до собеседника донеслось какое-то ворчание. Жуаез умолк и с удивлением огляделся по сторонам.

— Не обращай внимания, Анн, — засмеялся Генрих, — это одна из моих собачек заснула в кресле и рычит во сне. Так ты говоришь, друг мой, что бедняге дю Бушажу взгрустнулось?

— Да, сир, он мрачен, как сама смерть. Похоже, что он где-то повстречал женщину, все время пребывающую в угнетенном состоянии духа. Нет ничего ужаснее таких встреч. Однако и у подобных натур можно добиться успеха, не хуже чем у женщин веселого нрава. Все дело в том, как за них взяться.

— Ну, ты-то не очень смутился бы, распутник!

— Вот тебе на! Вы называете меня распутником за то, что я люблю женщин.

Генрих вздохнул.

— Так ты говоришь, у этой женщины мрачный характер?

— Так, по крайней мере, утверждает дю Бушаж. Я ее не знаю.

— И, несмотря на ее скорбное настроение, ты бы добился успеха?

— Черт побери! Все дело в том, чтобы играть на противоположностях. Настоящие трудности бывают только с женщинами сдержанного темперамента: они требуют от добивающегося их благосклонности одновременно и любезностей, и известной строгости, а соединить это мало кому удается. Дю Бушажу попалась женщина мрачная, и любовь у него поэтому несчастная.

— Бедняга! — сказал король.

— Вы понимаете, ваше величество, — продолжал Жуаез, — что не успел он сделать мне это признание, как я начал его лечить.

— Так что…

— Так что в настоящее время курс лечения проводится.

— г- Он уже не так влюблен?

— Нет, но у него появилась надежда внушить любовь: это ведь более приятное лечение, чем вовсе лишать людей их чувства. Итак, начиная с сегодняшнего вечера, он, вместо того чтобы вздыхать на манер своей дамы, постарается развеселить ее, как только возможно: сегодня вечером, к примеру, я посылаю к его возлюбленной тридцать итальянских музыкантов, которые поднимут под ее балконом неистовый шум.

— Фи! — сказал король. — Что за пошлая затея!

— Как так пошлая? Тридцать музыкантов, которым нет равных в мире!

— Ну знаешь, черта с два развлекли бы меня музыкой в дни, когда я был влюблен в госпожу де Конде!

— Да, но ведь тогда были влюблены именно вы, ваше величество.

— Безумно влюблен, — ответил король.

Тут снова послышалось какое-то ворчанье, весьма похожее на насмешливое хихиканье.

— Вы же сами понимаете, что это совсем другое дело, — сказал Жуаез, тщетно пытаясь разглядеть, откуда доносятся странные звуки. — Дама, наоборот, равнодушна, как истукан, и холодна, как льдина.

— И ты рассчитываешь, что от музыки лед растает, а истукан оживет?

— Разумеется, рассчитываю.

Король покачал головой.

— Конечно, я не говорю, — продолжал Жуаез, — что при первом же взмахе смычка дама устремится в объятия дю Бушажа. Но она будет поражена тем, что ради нее устроен весь этот шум. Мало-помалу она освоится с концертами, а если они не придутся ей по вкусу, мы пустим в ход актеров, фокусников, чародеев, прогулки верхом — словом, все забавы, какие только можно. Так что если веселье вернется не к этой скорбящей красавице, то уж, во всяком случае, к самому дю Бушажу.

— Желаю ему этого от всего сердца, — сказал Генрих, — но оставим дю Бушажа, раз уж он так затрудняется покинуть в настоящее время Париж. Я не настаиваю, чтобы именно он выполнил мое поручение. Но я надеюсь, что ты, дающий такие превосходные советы, ты не стал, подобно ему, рабом какой-нибудь благородной страсти?

— Я? — вскричал Жуаез. — Да я никогда за всю мою жизнь не был так свободен, как сейчас!

— Отлично, значит, тебе нечего делать?

— Решительно нечего, ваше величество.

— Но мне казалось, что ты в нежных отношениях с какой-то красоткой?

— Ах да, с любовницей господина де Майена. Эта женщина меня обожала.

— Ну так что же?

— А вот что. Сегодня вечером, прочитав дю Бушажу наставление, я покинул его и направился к ней. Прихожу, совершенно взбудораженный теориями, которые только что развивал — уверяю вас, сир, я воображал, что влюблен почти так же, как Анри, — и передо мной оказывается женщина вся дрожащая, перепуганная. Прежде всего мне пришло в голову, что у нее кто-нибудь сидит и я явился некстати. Стараюсь успокоить ее — напрасно, расспрашиваю — она не отвечает. Хочу поцеловать ее — она отворачивается. Я нахмурился — она рассердилась. Тут мы рассорились, и она заявила, что когда бы я к ней ни явился, ее не будет дома.

— Бедный Жуаез! — рассмеялся король. — Что же ты сделал?

— Черт побери, я взял шпагу, плащ, низко поклонился и вышел, даже не оглянувшись.

— Браво, Жуаез, ты просто герой! — сказал король.

— Тем более герой, что, как мне показалось, бедняжка вздохнула.

— Тем не менее ты ушел?

— И явился к вам.

— И ты к ней больше не вернешься?

— Никогда… Если бы у меня было брюшко, как у господина де Майена, я, может быть, и вернулся бы, но я строен и имею право быть гордым.

— Друг мой, — серьезным тоном сказал король, — для спасения твоей души этот разрыв — дело очень благотворное.

— Может быть, и так, ваше величество, но пока что я целую неделю буду скучать, не зная, чем заняться и куда девать себя. Вот мне и пришло в голову предаться сладостной лени; право же, скучать очень занятно… раньше у меня такой привычки не было, и я нахожу ее очень изысканной.

— Еще бы это не было изысканно, — заметил король, — скуку-то в моду ввел я.

— Вот я и выработал план: меня осенило, пока я шел от паперти Нотр-Дам к Лувру. Каждый день я буду являться сюда в носилках. Ваше величество будет читать молитвы, я стану просматривать книги по алхимии или лучше даже — по морскому делу, ведь я моряк. Заведу собачек, чтобы они играли с вашими. Потом, мы будем есть крем и слушать рассказы господина д’Эпернона. Я хочу также пополнеть. Затем, когда возлюбленная дю Бушажа развеселится, мы найдем другую женщину, веселую, и вгоним ее в тоску. Но все это мы будем делать не двигаясь с места: хорошо чувствуешь себя только в сидячем положении, а еще лучше — в лежачем. Какая здесь мягкая подушка, ваше величество! Видно, что ваши обойщики работали для короля, который изволит скучать.

— Фу, как это все противно, Анн, — сказал король.

— Почему же противно?

— Чтобы мужчина в таком возрасте, да еще занимая такое положение, как ты, стремился стать ленивым и толстым! Как это отвратительно!

— Не нахожу.

— Я найду тебе подходящее занятие.

— Если оно будет скучным, я согласен.

В третий раз послышалось ворчание. Можно было подумать, что слова, произнесенные Жуаезом, рассмешили лежащую в кресле собаку.

— Вот умный пес, — сказал Генрих. — Он догадывается, какое дело я для тебя придумал.

— Что же это такое, ваше величество? Горю нетерпением услышать.

— Ты наденешь сапоги. ^