— Брат, жизнь в Париже стала для меня невыносимой, вот я и отправился к тебе во Фландрию.

— И все это по-прежнему от любви? — спросил Жуаез.

— Нет, с отчаяния. Теперь, клянусь тебе, Анри, я больше не влюблен; отныне моей страстью стала неизбывная печаль.

— Брат, — воскликнул Жуаез, — позволь сказать тебе, что ты полюбил очень дурную женщину.

— Почему?

— Да, Анри, случается, что на определенном уровне порока или добродетели твари земные преступают волю Божью и становятся человекоубийцами и палачами, что в равной степени осуждается церковью. И когда от избытка добродетели человек не считается со страданиями ближнего — это варварское изуверство, это отсутствие христианского милосердия.

— Брат, мой, брат! — воскликнул Анри. — Не клевещи на добродетель.

— О, я и не думаю клеветать на добродетель, Анри. Я только осуждаю порок. И повторяю, что это — дурная женщина, и даже обладание ею, как бы ты его ни желал, не стоит тех страданий, которые ты испытал из-за нее. И — Бог ты мой! — это как раз тот случай, когда можно воспользоваться своей силой и властью, воспользоваться для самозащиты, а отнюдь не нападая. Клянусь самим дьяволом, Анри, скажу тебе, что на твоем месте я бы приступом взял дом этой женщины, я бы взял ее, как ее дом, а затем, когда, по примеру всех побежденных людей, становящихся перед победителем такими же смиренными, какими они были яростными до борьбы, она бы сама обвила руками твою шею со словами: “Анри, я тебя обожаю!” — тогда бы я оттолкнул ее и ответил ей: “Сударыня, теперь ваша очередь, я достаточно страдал, теперь пострадайте и вы”.

Анри схватил брата за руку.

— Ты сам не веришь ни одному слову из того, что говоришь, Жуаез, — сказал он.

— Верю, клянусь душой.

— Ты, такой добрый, великодушный!

— Быть великодушным с бессердечными людьми — значит дурачить самого себя.

— О Жуаез, Жуаез, ты не знаешь этой женщины.

— Тысяча демонов! Да я и не хочу ее знать.

— Почему?

— Потому что она вынудила бы меня совершить то, что другие назвали бы преступлением, но что я считаю актом справедливого возмездия.

— Брат, — с кротчайшей улыбкой сказал Анри, — какое счастье для тебя, что ты не влюблен. Но прошу вас, господин адмирал, перестанем говорить о моем любовном безумии и обсудим военные дела!

— Согласен, ведь разговорами о своем безумии ты, чего доброго, и меня сведешь с ума.

— Ты видишь, у нас нет продовольствия.

— Вижу, но я уже думал о способе раздобыть его.

— И надумал что-нибудь?

— Кажется, да.

— Что же?

— Я не могу двинуться отсюда, пока не получу известий о других частях армии. Ведь здесь выгодная позиция, и я готов защищать ее против сил, в пять раз превосходящих мои собственные. Но я вышлю отряд смельчаков на разведку. Прежде всего они раздобудут новости — а это главная пища для людей в нашем положении; а затем продовольствие — ведь эта Фландрия в самом деле прекрасная страна.

— Не очень-то прекрасная, брат, не очень!

— О, я говорю о стране, какой ее создал Господь, а не о людях — они-то всегда портят Его творения. Пойми, Анри, какое безрассудство совершил герцог Анжуйский, какую партию он проиграл, как быстро гордыня и опрометчивость погубили несчастного Франсуа! Мир праху его, не будем больше говорить о нем, но ведь он действительно мог приобрести и неувядаемую славу, и одно из прекраснейших королевств Европы, а вместо этого он сыграл на руку… кому? Вильгельму Лукавому. А впрочем, Анри, знаешь, антверпенцы здорово сражались!

— И, говорят, ты тоже, брат.

— Да, в тот день я был в ударе, и к тому же произошло событие, которое сильно меня подзадорило.

— Какое?

— Я сразился на поле брани со шпагой, хорошо мне знакомой.

— С французом?

— Да, с французом.

— И он находился в рядах фламандцев?

— Во главе их. Анри, надо раскрыть эту тайну, чтобы с ним произошло то, что произошло с Сальседом на Гревской площади.

— Дорогой мой повелитель, ты, к несказанной моей радости, вернулся цел и невредим, а вот мне, который еще ничего не сделал, надо тоже что-нибудь совершить.

— А что ты хотел бы сделать?

— Прошу тебя, назначь меня командиром разведчиков.

— Нет, это дело слишком опасное, Анри. Я бы не сказал тебе этого перед посторонними, но я не хочу допустить, чтобы ты умер незаметной и потому бесславной смертью. Разведчики могут повстречаться с отрядом этих фламандских мужиков, которые вооружены цепами и косами: вы убьете из них тысячу, но вдруг да останется один, который разрубит тебя на две половины или обезобразит. Нет, Анри, если уж ты непременно хочешь умереть, я найду для тебя более доблестную смерть.

— Брат, умоляю тебя, согласись на то, о чем я прошу. Я приму все меры предосторожности и обещаю тебе вернуться.

— Ладно, я все понимаю.

— Что ты понимаешь?

— Ты решил посмотреть, не смягчит ли ее жестокое сердце тот шум, который поднимется вокруг геройского подвига. Признайся, что именно этим объясняется твое упорство.

— Признаюсь, если тебе так угодно, брат.

— Что ж, ты прав. Женщины, которые остаются непреклонными перед лицом большой любви, часто прельщаются небольшой славой.

— Стало быть, ты поручишь мне это командование?

— Придется, раз уж ты так этого хочешь.

— Я могу выступить сегодня же?

— Непременно, Анри. Ты сам понимаешь — мы не можем дольше ждать.

— Сколько человек ты выделишь в мое распоряжение?

— Не более ста. Я не могу ослабить свою позицию, Анри.

— Можешь дать и меньше.

— Ни в коем случае. Я бы хотел дать тебе вдвое больше. Но пообещай мне, что ты вступишь в бой только в том случае, если у противника будет не более трехсот человек. Если их будет больше, ты отступишь, а не пойдешь на верную гибель.

— Брат, — с улыбкой сказал Анри, — ты продаешь мне за дорогую цену славу, которую не желаешь дать даром.

— Тогда, дорогой Анри, ты ее и не купишь, и даже даром не получишь. Разведчиками будет командовать другой.

— Брат, приказывай, я выполню все.

— Ты вступишь в бой только с противником, равным по количеству людей либо только вдвое или втрое превосходящим твои силы.

— Клянусь.

— Отлично. Из какой части ты возьмешь людей?

— Позволь мне взять сотню онисских кавалеристов. У меня среди них много друзей. Я выберу тех, кто будет делать все, что я прикажу.

— Хорошо, бери онисцев.

— Когда мне выступить?

— Немедленно. Вели выдать людям питание на один день, коням — на два. Помни, я хочу получить сведения как можно скорей и из надежных источников.

— Еду, брат. У тебя нет никаких секретных поручений?

— Не разглашай гибели герцога: пусть думают, что он у меня в лагере. Преувеличивай численность моего войска. Если, паче чаяния, вы найдете тело герцога, воздай ему все должные почести. Хоть он и был дурной человек и ничтожный полководец, все же он принадлежал к царствующему дому. Вели положить тело в дубовый гроб, и мы отправим его бренные останки в Сен-Дени для погребения в усыпальнице французских королей.

— Хорошо, брат. Это все?

— Все.

Анри хотел было поцеловать руку старшему брату, но тот ласково обнял его.

— Еще раз обещай мне, Анри, — сказал адмирал, — что эта разведка не хитрость, к которой ты прибегаешь, чтобы доблестно умереть.

— Брат, когда я отправился к тебе во Фландрию, у меня была такая мысль. Но теперь, клянусь тебе, я отказался от нее.

— С каких это пор?

— Два часа назад.

— А по какому случаю?

— Брат, прости, если я умолчу.

— Ладно, Анри, ладно, храни свои тайны.

— О Анн, как ты добр ко мне!

Молодые люди снова заключили друг друга в объятия и расстались, но еще не раз оборачивались, чтобы обменяться приветствиями и улыбками.

Не помня себя от радости, дю Бушаж направился к Реми и Диане.

— Будьте готовы через четверть часа, мы выступаем. Двух оседланных лошадей вы найдете у двери, к которой выходит небольшая деревянная лестница, примыкающая к коридору. Незаметно следите за нашим отрядом и ни с кем не говорите ни слова.