— Господа, — воскликнул, услыхав это донесение, Молчаливый, — вы видите, мы ждем напрасно, так будем сами решать свои дела! Время не терпит, и ничего еще не предпринято для защиты подступов к городу. Полагаться на чужой военный опыт — хорошее дело; но вы видите, прежде всего нужно надеяться на самих себя. Итак, господа, начнем совещаться.

Не успел он договорить, как ковровая портьера, закрывавшая дверь, приподнялась, вошел служитель ратуши и произнес одно лишь слово, в ту минуту, видимо, стоившее тысячи других слов:

— Монсеньор!

В голосе этого человека, в той радости, которую он невольно проявил при выполнении своих скромных обязанностей, чувствовался весь восторг народа и все его доверие к тому, кого почтительно и безлично именовали “монсеньор”!

Не успело отзвучать это слово, произнесенное дрожавшим от волнения голосом, как в зал вошел мужчина высокого роста, величественного вида, с головы до ног закутанный в плащ, который он носил с неподражаемым изяществом.

Он учтиво поклонился всем присутствующим, но его гордый, проницательный взор мгновенно распознал среди военных принца. Минуя всех, незнакомец тотчас подошел к нему и протянул руку, которую принц пожал горячо и с оттенком почтения. Здороваясь, они назвали друг друга “монсеньор”.

После этого краткого обмена приветствиями незнакомец снял плащ. На нем были кожаная куртка, суконные штаны и высокие сапоги. Вооружен он был длинной шпагой, казавшейся частью его самого — так легко и свободно она держалась у него на боку; за поясом, рядом с туго набитой сумкой, виднелся небольшой кинжал.

Когда он сбросил плащ, оказалось, что его сапоги до самого верха в пыли и грязи. Каждый его шаг по каменным плитам пола сопровождался мрачным звоном шпор, обагренных кровью его коня.

Он сел за стол совета и спросил:

— Ну что, ваше высочество? Как обстоят наши дела?

— Монсеньор, — ответил Молчаливый, — вы, вероятно, видели, когда ехали сюда, что улицы забаррикадированы.

— Да, видел.

— А в домах прорезаны бойницы, — прибавил один из военных.

— Их я видеть не мог, но это разумная предосторожность.

— И поперек улиц протянуты двойные цепи, — вставил другой.

— Превосходно, — беспечным тоном ответил незнакомец.

— Монсеньор не одобряет этих приготовлений к обороне? — спросил голос, в котором слышались и беспокойство и разочарование.

— Одобряю, — ответил незнакомец, — хотя не думаю, чтобы при тех условиях, в которых мы находимся, они были очень полезны; они утомляют солдат и тревожат горожан. У вас, я полагаю, есть план и нападения и обороны?

— Мы ждали вас, монсеньор, чтобы сообщить вам его, — ответил бургомистр.

— Говорите, господа, говорите.

— Монсеньор прибыл с некоторым опозданием, — прибавил принц Оранский, — и, дожидаясь его, я вынужден был действовать.

— И хорошо сделали, ваше высочество; к тому же всем известно, что действуете вы превосходно. Поверьте мне — я в дороге тоже не терял времени даром.

Затем он повернулся лицом к горожанам.

— Наши лазутчики донесли нам, — сказал бургомистр, — что во французском лагере готовятся к выступлению; французы решили пойти на приступ; но нам неизвестно, с какой стороны последует атака, и поэтому мы велели расположить пушки в равных промежутках на всем протяжении укреплений.

— Это разумно, — с легкой усмешкой сказал незнакомец, украдкой взглянув на Молчаливого, не проронившего ни слова; многоопытный полководец предоставил горожанам рассуждать о войне.

— Мы распорядились и насчет отрядов городского ополчения, — продолжал бургомистр, — они размещены двойными постами на всем протяжении крепостных стен, и им дан приказ тотчас ринуться туда, где произойдет нападение.

Незнакомец ничего не ответил; по-видимому, он ждал, что скажет принц Оранский.

— Однако, — продолжал бургомистр, — большинство членов совета полагает, что французы задумали не настоящее нападение, а обманный маневр.

— С какой целью? — спросил незнакомец.

— С целью запугать нас и побудить к мирному соглашению, по которому город будет отдан французам.

Незнакомец снова взглянул на принца Оранского; казалось, все, что происходило вокруг, не имело к принцу никакого отношения — с такой граничившей с презрением беспечностью он слушал все эти речи.

— Говорят, однако, — сказал чей-то тревожный голос, — что сегодня вечером в лагере замечены были приготовления к штурму.

— Это необоснованные догадки, — возразил бургомистр. — Я сам наблюдал лагерь в отличную подзорную трубу, выписанную из Страсбурга; пушки стоят, словно пригвожденные к земле; люди спокойно укладывались спать, герцог Анжуйский в своем шатре угощал приближенных обедом.

Незнакомец снова взглянул на принца Оранского. На этот раз ему показалось, что губы Молчаливого искривила усмешка, сопровождавшаяся едва приметным презрительным подергиванием плеч.

— Эх, господа, — сказал незнакомец, — вы жестоко ошибаетесь; не к обманному нападению готовятся сейчас французы — нет; вам придется выдержать самый настоящий штурм.

— Это правда?

— Ваши планы, какими бы бесспорными они вам ни представлялись, недоработаны.

— Однако, монсеньор, — в один голос воскликнули горожане, обиженные тем, что, по-видимому, незнакомец сомневался в их стратегических познаниях.

— Недоработаны в том смысле, — продолжал незнакомец, — что вы ждете внезапного мощного нападения и приняли все предосторожности на этот случай…

— Разумеется!

— Так вот, позвольте дать вам совет, господа: это нападение…

— Договаривайте, договаривайте, монсеньор!

— …это нападение вы предупредите — вы нападете сами!

— Отлично! — воскликнул принц Оранский. — Вот это дело!

— Сейчас, в эту минуту, — продолжал незнакомец, тотчас поняв, что принц окажет ему поддержку, — корабли господина де Жуаеза снимаются с якоря.

— Откуда вы это знаете, монсеньор? — разом воскликнули бургомистр и все члены городского совета.

— Знаю, — ответил незнакомец.

По залу пронесся шепот сомнения; едва внятный, он, однако, коснулся слуха искусного полководца, только что появившегося на этой сцене, с тем чтобы, по всей вероятности, сыграть здесь главную роль.

— Вы в этом сомневаетесь? — спросил он с невозмутимым спокойствием, тоном человека, привыкшего бороться со всеми опасениями, со всеми вздорными притязаниями, со всеми предрассудками купцов и ремесленников.

— Мы не сомневаемся, коль скоро это говорите вы, монсеньор. Но да будет нам дозволено сказать вашему высочеству…

— Говорите.

— Что, если б это было так…

— Нас известил бы об этом…

— Кто?

— Наш морской лазутчик.

В эту минуту какой-то человек, подталкиваемый служителем, тяжелой поступью вошел в зал и с почтительным видом направился не то к бургомистру, не то к принцу Оранскому.

— Ага! — воскликнул бургомистр. — Это ты, мой друг?

— Я самый, господин бургомистр, — ответил вновь прибывший.

— Монсеньор, — сказал бургомистр, — вот человек, которого мы посылали в разведку.

Услыхав обращение “монсеньор”, относившееся не к принцу Оранскому, разведчик сделал жест, выражавший изумление и радость, и быстро приблизился, чтобы лучше разглядеть того, кого так титуловали.

Разведчик принадлежал к числу тех фламандских моряков, которых очень легко узнать по их столь характерной наружности — квадратной голове, голубым глазам, короткой шее и широким плечам; моряк вертел в корявых пальцах мокрую шерстяную шапку, а когда он ближе подошел к офицерам, то на каменных плитах остался широкий влажный след: его грубая одежда промокла насквозь, с нее стекала вода.

— Ого-го! Храбрец вернулся вплавь, — сказал незнакомец, останавливая на моряке тот властный взгляд, которому немедленно покоряются и воин и слуга, ибо в нем одновременно чувствуются и суровость и ласка.