— Все это чудесно, господа, — сказал Майен, — но вы мне не объяснили, как вы собираетесь одним ударом захватить Лувр — это ж настоящая крепость, которую непрестанно охраняют гвардейцы и вооруженные дворяне. Король хоть и робок, но его вам не прирезать, как начальника ночной стражи. Он станет защищаться, а ведь он — подумайте хорошенько — король, его присутствие произведет на горожан сильнейшее впечатление, и вас разобьют.

— Для нападения на Лувр мы отобрали четыре тысячи человек, ваша светлость, и все эти люди не так уж любят Генриха Валуа, чтобы вид его произвел на них то впечатление, о котором вы говорите.

— Вы полагаете, что этого будет достаточно?

— Разумеется, нас будет десять против одного, — сказал Бюсси-Леклер.

— А швейцарцы? Их четыре тысячи, господа.

— Да, но они в Ланьи, а Ланьи — в восьми лье от Парижа. Даже если допустить, что король сможет их предупредить, гонцам потребуется два часа, чтобы туда добраться, да швейцарцам — восемь часов, чтобы пешим строем прийти в Париж, итого — десять часов. Они явятся как раз к тому времени, когда их можно будет задержать у застав: за десять часов мы станем хозяевами города.

— Что ж, пусть так, допускаю, что вы правы: начальник ночной стражи убит, политиканы уничтожены, городские власти исчезли, — словом, все преграды пали; вы, наверное, уже решили, что вы тогда предпримете?

— Мы установим правительство честных людей, каковыми сами являемся, — сказал Бригар, — а дальше нам нужно только одно: преуспеть в своих мелких торговых делах да обеспечить хлебом насущным своих детей и жен. Кое у кого из нас, может быть, и возникнет честолюбивое поползновение стать квартальным надзирателем или командиром роты в городском ополчении. Что ж, господин герцог, мы займем эти должности, но тем дело и ограничится. Как видите, мы нетребовательны.

— Господин Бригар, ваши слова — чистое золото. Да, вы честные люди, я хорошо это знаю, и в своих рядах вы не потерпите недостойных.

— О нет, нет! — раздались кругом голоса. — Только доброе вино, без всякого осадка.

— Чудесно! — сказал герцог. — Вот это стоящие слова. А скажите-ка вы, заместитель парижского прево, много ли в Иль-де-Франс бездельников и проходимцев?

Никола Пулен, предпочитавший держаться в стороне, словно нехотя приблизился к герцогу.

— Да, ваше высочество, их, к сожалению, даже слишком много.

— Вы можете хотя бы приблизительно сказать нам, сколько вы насчитываете подобного народа?

— Да, приблизительно могу.

— Так назовите цифры.

Пулен принялся считать по пальцам:

— Воров — тысячи три-четыре; тунеядцев и нищих — две — две с половиной, случайных преступников — полторы — две, убийц — четыреста — пятьсот человек.

— Хорошо, вот, значит, по меньшей мере шесть — шесть с половиной тысяч всевозможных мерзавцев и висельников. Какую религию они исповедуют?

— Как вы сказали, ваше высочество?

— Я спрашиваю — они католики или гугеноты?

Пулен рассмеялся:

— Они исповедуют любую религию, ваша светлость, или, вернее, одну: их бог — золото, а пророк его — кровь.

— Хорошо, так обстоит дело с убеждениями религиозными. А что вы скажете о политических? Кто они — сторонники дома Валуа, лигисты, ревностные политиканы или друзья короля Наваррского?

— Они — разбойники и грабители.

— Не думайте, ваша светлость, — вмешался Крюсе, — что мы возьмем в союзники подобных людей.

— Конечно, не думаю. Но именно это меня и смущает.

— А почему это вас смущает? — с удивлением спросили некоторые из собравшихся.

— Ах, господа, поймите же, дело в том, что эти люди, не имеющие убеждений и потому не примыкающие к нам, увидят, что в Париже нет больше начальства, вооруженных блюстителей порядка, королевской власти — словом, ничего того, что их так или иначе обуздывало, и примутся обчищать ваши лавки, пока вы будете воевать, и ваши дома, пока вы станете занимать Лувр; то они будут на стороне швейцарцев против вас, то на вашей — против швейцарцев, так что всегда окажутся победителями.

— Черт побери! — сказали, переглядываясь, депутаты.

— Я полагаю, это вопрос немаловажный и стоит над ним поразмыслить, не так ли, господа? — сказал герцог. — Что до меня, то я им весьма занят и постараюсь найти способ устранить эту беду. Ибо девиз моего брата и мой — ваши интересы выше наших собственных.

У депутатов вырвался одобрительный шепот.

— Теперь, господа, позвольте человеку, проделавшему двадцать четыре лье верхом веет за сутки, поспать несколько часов. Во всяком случае, в том, чтобы выждать время, опасности нет, а если бы вы стали действовать, она бы возникла; может быть, вы другого мнения?

— О нет, вы правы, господин герцог, — сказал Бригар.

— Отлично.

— Разрешите нам, ваше высочество, смиренно откланяться, — продолжал Бригар, — а когда вам угодно будет назначить новую встречу…

— Постараюсь сделать это как можно скорее, господа, будьте покойны, — сказал Майен, — может быть, даже завтра, самое позднее — послезавтра.

И, распрощавшись наконец с ними, он оставил их в совершенном восхищении его предусмотрительностью, позволившей ему обнаружить опасность, о которой они даже не подумали.

Но не успел он скрыться, как потайная дверь, прорезанная в стене и оклеенная теми же, что и стена, обоями, открылась, и в зал ворвалась женщина.

— Герцогиня! — вскричали депутаты.

— Да, господа, — воскликнула она, — я пришла, чтобы вывести вас из затруднительного положения!

Депутаты, знавшие решительность герцогини, но в то же время несколько опасавшиеся ее пыла, окружили вновь прибывшую.

— Господа, — продолжала герцогиня с улыбкой, — чего не смогли сделать иудеи, совершила одна Юдифь. Надейтесь: у меня есть свой план.

И, протянув лигистам белые руки, которые наиболее учтивые из них поднесли к губам, она вышла в ту же дверь, за которой уже скрылся Майен.

— Ей-Богу, — вскричал Бюсси-Леклер, облизывая усы и выходя вслед за герцогиней, — кажется, в их семье это единственный мужчина!

— Уф! — прошептал Никола Пулен, отирая пот, выступивший у него на лбу, когда он увидел г-жу де Монпансье, — хотел бы я быть в стороне от всего этого.

Было около десяти часов вечера, когда господа депутаты в огорчении стали расходиться и на каждом углу, где им надо было сворачивать к своим домам, прощались друг с другом, обмениваясь поклонами.

Никола Пулен жил дальше всех; он одиноко шагал домой, погруженный в размышления о своем затруднительном положении, заставившем его обронить то самое восклицание, которым начался последний абзац нашей последней главы.

Действительно, день был полон событий для всех, и в особенности для него.

Итак, он возвращался домой, еще весь дрожа от услышанного, говоря себе, что, если Тень сочла необходимым донести о Венсенском заговоре, Робер Брике никогда не простил бы ему, если бы он утаил план действий, который Лашанель-Марто так простодушно изложил г-ну де Майену.

Когда Никола Пулен, по-прежнему погруженный в размышления, дошел до середины улицы Пьеро-Реаль, представлявшей собой проход шириной четыре фута, на углу Нев-Сент-Мари он увидел бежавшего ему навстречу монаха в поддернутой до колен рясе.

Пришлось посторониться, так как двоим здесь было не разойтись.

Никола Пулен надеялся, что монашеское смирение с готовностью уступит середину дороги ему, человеку военному, но ничего подобного не произошло; монах бежал, как загнанный олень; он бежал так стремительно, что мог бы пробить стену на своем пути; поэтому Никола Пулен, чтобы не быть сбитым с ног, ругаясь, посторонился.

И тотчас в этом проходе, стиснутом стенами домов, началась та раздражающая суета, когда двое в нерешительности стараются пройти, не задев друг друга, и неизменно попадают друг другу в объятия.