Ее муж, по-видимому, понял, что именно Эрнотон хотел сказать, и кивнул ему в знак благодарности.

Пока это объяснение происходило на пороге гостиницы, все сидели за ужином в зале и горячо обсуждали событие, в тот вечер бесспорно сосредоточившее на себе всеобщий интерес. Многие порицали Сент-Малина с прямотой, столь характерной для гасконцев, когда они среди своих.

Некоторые воздерживались от суждения, видя, что их товарищ сидит насупясь, плотно сжав губы, погруженный в глубокое раздумье.

Впрочем, оживленная беседа не мешала собравшимся с восторгом уписывать изготовленные мэтром Фурнишоном яства; ужин приправляли разглагольствованиями — вот и все.

— Что до меня, — во всеуслышание заявил Гектор де Биран, — я знаю, что господин де Сент-Малин кругом неправ, и будь я хоть минуту на месте Эрнотона де Карменжа, Сент-Малин сейчас лежал бы под этим столом, а не сидел бы за ним.

Сент-Малин поднял голову и посмотрел на Гектора де Бирана.

— Я знаю, что говорю, — сказал тот, — и поглядите-ка, вон там, на пороге, стоит некто, видимо, разделяющий мое мнение.

Все взоры обратились туда, куда указывал молодой дворянин, и все увидели бледного как смерть Эрнотона, неподвижно стоявшего в дверях. Казалось, им явился призрак, и всех присутствующих пробрала дрожь.

Эрнотон шагнул с порога, словно статуя Командора со своего пьедестала, и направился прямо к Сент-Малину; в его поведении не было ничего вызывающего, но чувствовалась непреклонная решимость, заставившая не одно сердце забиться сильнее.

Видя, что он приближается, все наперебой стали кричать:

— Сюда, Эрнотон! Садитесь сюда, Карменж, возле меня свободное место.

— Благодарю, — ответил молодой человек, — я хочу сесть рядом с господином де Сент-Малином.

Сент-Малин поднялся со своего места. Все так и впились в него глазами.

Но пока он вставал, выражение его лица совершенно изменилось.

— Я подвинусь, сударь, — сказал он без всякого раздражения, — вы сядете там, где вам угодно сесть, и вместе с тем я искренне, чистосердечно прошу меня простить за нелепое нападение; я был пьян, вы сами это сказали; простите меня.

Это заявление, сделанное среди всеобщего молчания, нисколько не удовлетворило Эрнотона, хотя было ясно, что сорок три гасконца, в живейшей тревоге ожидавшие, чем кончится эта сцена, ни одного слова не пропустили мимо ушей.

Но, услышав радостные крики, раздавшиеся со всех сторон при последних словах Сент-Малина, Эрнотон понял, что ему следует притвориться удовлетворенным — будто он полностью отомщен.

Здравый смысл заставил его молчать.

В то же время взгляд, брошенный им на Сент-Малина, убедил его, что он должен более чем когда-либо быть настороже.

“Как-никак этот негодяй храбр, — сказал себе Эрнотон, — и если он сейчас идет на уступки, значит, он вынашивает какой-то злодейский замысел, который ему более по нраву”.

Стакан Сент-Малина был полон до краев. Он налил вина Эрнотону.

— Давайте! Давайте! Мир! Мир! — воскликнули все, как один. — Пьем за примирение Карменжа и Сент-Малина!

Карменж воспользовался тем, что звон стаканов и шум общей беседы заглушали его голос, и, наклонясь к Сент-Малину, сказал ему, любезно улыбаясь, дабы никто не мог догадаться о смысле его слов:

— Господин де Сент-Малин, вот уже второй раз вы меня оскорбляете и не даете мне удовлетворения; берегитесь, при третьем оскорблении я вас убью, как собаку.

— Сделайте милость, сударь, — ответил Сент-Малин, — ибо — слово дворянина! — на вашем месте я поступил бы точно так же.

И два смертельных врага чокнулись, словно лучшие друзья.

В то время как из гостиницы “Меч гордого рыцаря”, где, казалось, царило совершеннейшее согласие, где двери были наглухо закрыты, а погреба открыты настежь, сквозь щели ставен струился свет и слышалось шумное веселье, в таинственном доме, который до сих пор наши читатели знали только с виду, происходило необычное движение.

Молодой, рано облысевший слуга сновал взад и вперед, укладывая тщательно завернутые вещи.

Окончив эти первые приготовления, он зарядил пистолет и проверил, легко ли вынимается из бархатных ножен кинжал с широким лезвием, который он затем на кольце привесил к цепи, заменявшей ему пояс; к этой же цепи он прикрепил пистолет, связку ключей и молитвенник, переплетенный в черную шагреневую кожу.

Пока он всем этим занимался, чьи-то шаги, легкие, как тень, послышались в комнатах верхнего этажа и скользнули по лестнице вниз.

На пороге появилась бледная, похожая на призрак женщина, закутанная в белый плащ. Голосом нежным, как пение птички в лесной чаще, она спросила:

— Реми, вы готовы?

— Да, сударыня, и сейчас я дожидаюсь только вашего багажа, чтобы увязать его вместе с моим.

— Стало быть, вы думаете, что нашим лошадям не тяжело будет тащить эту кладь?

— Я за это ручаюсь, сударыня; впрочем, если это вас хоть сколько-нибудь тревожит, мы можем оставить мой багаж здесь: разве я там, на месте, не найду все, что мне нужно?

— Нет, Реми, нет, я ни под каким видом не допущу, чтобы в пути вам хоть чего-нибудь недоставало. К тому же, когда мы приедем, все слуги будут хлопотать вокруг несчастного старика, раз он болен. О Реми, мне не терпится быть с отцом. Мне кажется, я целый век не видала его.

— Да ведь, сударыня, — возразил Реми, — вы покинули его всего три месяца назад, и эта разлука не более продолжительна, чем обычно.

— Реми, вы, такой искусный врач, разве не признались мне, когда мы уезжали от него в прошлый раз, что моему отцу недолго осталось жить?

— Да, разумеется; но, говоря так, я только выражал опасение, а не предсказывал будущее; иногда Господь Бог забывает о стариках, и они — вот удивительно! — продолжают жить по привычке к жизни, мало того — иногда старик как ребенок: сегодня болен, завтра здоров.

— Увы, Реми, и так же, как ребенок, старик сегодня здоров, завтра мертв.

Реми не ответил, так как по совести не мог сказать ничего успокоительного, и вслед за разговором, нами пересказанным, наступило тягостное молчание.

Оба собеседника предались унылому раздумью.

— На какой час вы заказали лошадей, Реми? — спросила наконец таинственная дама.

— К двум часам пополуночи.

— Только что пробило час.

— Да, сударыня.

— Никто нас не подстерегает на улице, Реми?

— Никто.

— Даже этот несчастный молодой человек?

— Даже его нет.

Реми вздохнул.

— Вы как-то странно это говорите, Реми.

— Дело в том, что он принял решение.

— Какое? — встрепенувшись, спросила дама.

— Больше не видеться с вами или, по крайней мере, уже не искать встречи…

— Куда же он намерен идти?

— Туда же, куда идем все мы, — к покою.

— Даруй ему, Господи, вечный покой, — ответила дама голосом холодным и мрачным, как погребальный звон. — И однако… — Она умолкла.

— И однако?… — вопросительно повторил Реми.

— Неужели ему нечего делать в этом мире?

— Он любил бы, если бы любили его.

— Человек его возраста, с его именем и положением должен был бы надеяться на будущее!

— А надеетесь ли на будущее вы, сударыня, чей возраст, имя, положение столь же завидны?

В глазах дамы вспыхнул недобрый огонек.

— Да, Реми, — ответила она, — надеюсь, раз живу; однако, погодите… — Она насторожилась. — Мне кажется, я слышу конский топот.

— И мне тоже кажется.

— Неужели это уже наш проводник?

— Возможно; но если это так, значит, он приехал почти на час раньше, чем условлено.

— Подъехали к двери, Реми.

— Да, верно!

Реми сбежал по лестнице вниз и подошел к входной двери в ту минуту, когда кто-то три раза подряд громко стукнул дверным молотком.

— Кто тут? — спросил Реми.

— Я, — ответил дрожащий, надтреснутый голос, — я, Граншан, камердинер барона.