Гасконец по-прежнему не произносил ни слова.

— Ну, право же, дорогой мой Шико, — продолжал король, — есть у тебя в характере нелепые черты, например то, что ты упрям, словно испанский мул, и что если кто-нибудь, на свое горе, докажет тебе твою ошибку — а это случается нередко, — ты начинаешь дуться. Да, ты дуешься, как тебе, болвану, свойственно.

Но Шико даже не дохнул, чтобы опровергнуть это мнение, которое Генрих столь откровенно выразил о своем друге.

Одно раздражало Генриха еще больше, чем какие бы то ни было возражения, — это молчание.

“Кажется, — молвил он про себя, — негодяй имел наглость заснуть.

— Шико! — продолжал он, приближаясь к креслу, — с тобой говорит твой король, что же ты молчишь?

Но Шико и не мог ничего ответить по той причине, что его уже не было на месте, и Генрих нашел кресло пустым.

Глаза его обозрели всю комнату, но гасконца не было не только в кресле — его не оказалось нигде.

Вместе с ним исчез и его шлем.

Короля пробрало нечто вроде суеверной дрожи: порой ему приходило на ум, что Шико — существо сверхъестественное, какое-то воплощение демонических сил — правда, не зловредных, но все же демонических.

Он позвал Намбю.

У Намбю не было с Генрихом ничего общего. Напротив, это был человек вполне здравомыслящий, как вообще все, кому поручается охранять королевские передние. Он верил во внезапные явления и исчезновения, ибо много их перевидел, но только в явления и исчезновения живых существ, а отнюдь не призраков.

Намбю твердо заверил его величество, что сам видел, как Шико вышел минут за пять до того, как удалился посланец его высочества герцога де Гиза. Только он выходил бесшумно и осторожно, как человек, не желающий, чтобы уход его был замечен.

“Дело ясное, — думал Генрих, зайдя в свою молельню, — Шико рассердился из-за того, что оказался не прав. Боже мой, как мелочны люди — даже самые умные из них!”

Мэтр Намбю был прав: Шико в своем шлеме и с длинной шпагой прошел через приемные, не наделав шума. Но как он ни был осторожен, шпоры его не могли не зазвенеть, когда он спускался из королевских апартаментов к выходу из Лувра: на этот звон люди оборачивались и отвешивали Шико поклоны, ибо всем было известно, какое положение он занимает при короле, и многие кланялись ему ниже, чем стали бы кланяться герцогу Анжуйскому.

Зайдя в сторожку у ворот Лувра, Шико остановился в уголке, словно для того, чтобы поправить шпоры.

Капитан, присланный герцогом де Гизом, как мы уже говорили, вышел минут через пять после Шико, на которого он не обратил никакого внимания. Он спустился по ступенькам и прошел через дворы, весьма гордый и довольный: гордый, ибо в конце концов он имел вид бравого вояки и ему приятно было покрасоваться перед швейцарцами и французскими гвардейцами его христианнейшего величества; довольный, ибо, судя по оказанному ему приему, король не имел никаких подозрений относительно герцога де Гиза. В то самое мгновение, когда он выходил из сторожки и вступал на подъемный мост, его вернул к действительности звон чьих-то шпор, показавшийся ему эхом его собственных.

Он обернулся, думая, что, может быть, король послал кого-нибудь за ним вдогонку; велико же было его изумление, когда под загнутыми краями шлема он узнал благодушное и приветливое лицо своего недоброй памяти знакомца буржуа Робера Брике.

Вспомним, что первое душевное движение обоих этих людей друг к другу отнюдь не было проявлением симпатии.

Борроме открыл рот на полфута в квадрате, как говорит Рабле, и, полагая, что человек, идущий за ним следом, имеет к нему дело, остановился, так что Шико пришлось сделать не более двух шагов, чтобы подойти к нему вплотную.

Впрочем, нам уже известно, какие широкие шаги делал Шико.

— Черт побери! — произнес Борроме.

— Черти полосатые! — вскричал Шико.

— Это вы, мой добрый буржуа!

— Это вы, преподобный отец!

— В таком шлеме!

— В такой кожаной куртке!

— Я в восторге, что вас вижу!

— Я счастлив, что мы встретились!

И оба бравых вояки в течение нескольких секунд переглядывались, как два петуха, которые готовы сцепиться, но все еще не могут решиться и, чтобы напугать друг друга, вытягиваются во весь рост.

Борроме первый сменил гнев на ласку.

Лицо его расплылось в улыбке, и, изображая любезность и чистосердечие честного рубаки, он произнес:

— Ей-Богу, и хитрая же вы бестия, мэтр Робер Брике!

— Я, преподобный отец? — удивился Шико. — Но почему вы так решили, позвольте спросить?

— А вспомните нашу встречу в монастыре святого Иакова, где вы убеждали меня в том, что являетесь простым буржуа. И то сказать — вы уж, наверное, в десять раз изворотливее и храбрее, чем какой-нибудь судейский или капитан, вместе взятые.

Шико почувствовал, что похвала эта слетает только с уст Борроме и не исходит из глубины его сердца.

— Вот как, — ответил он благодушно, — что же в таком случае сказать о вас, сеньор Борроме?

— Обо мне?

— Да, о вас. Ведь вы заставили меня принять вас за монаха. Уж вы-то и вправду в десять раз хитрее самого папы. И это, приятель, говорится вам в похвалу, ибо, сознайтесь, что в наши дни папа ловко умеет расстраивать вражьи козни.

— Вы действительно говорите то, что думаете? — спросил Борроме.

— Черти полосатые! Да разве я когда-нибудь вру?

— Ну, так по рукам!

И он протянул Шико руку.

— Ах, вы не очень-то по-дружески обошлись со мной в монастыре, брат капитан, — сказал Шико.

— Я ведь принял вас за буржуа, а вы сами знаете — мы, военные, всяких там буржуа ни во что не ставим.

— Это правда, — рассмеялся Шико, — равно как и монахов. Тем не менее я попал к вам в западню.

— В западню?

— Конечно. Это ваше переодевание было западней. Бравый капитан, как вы, не станет менять кирасу на рясу без причины.

— От собрата военного, — сказал Борроме, — у меня тайн нет. Признаюсь, в монастыре святого Иакова у меня есть кое-какие личные интересы. Но у вас-то?

— У меня тоже. Но — тсс!

— Давайте побеседуем обо всех этих делах, хотите?

— Просто горю желанием, честное слово!

— Вы любите хорошее вино?

— Да, но только хорошее.

— Ну, так вот, я знаю тут в Париже один кабачок, которому, на мой взгляд, равных нет.

— Я тоже знаю один такой, — сказал Шико. — Ваш как называется?

— “Рог изобилия”.

— А!.. — слегка вздрогнув, сказал Шико.

— Что такое?

— Ничего.

— Вы имеете что-нибудь против этого кабачка?

— Нет, нет, напротив.

— Вы его знаете?

— Понятия о нем не имею, и меня это крайне удивляет.

— Ну что ж, пошли бы вы туда сейчас, приятель?

— Конечно, сию же минуту.

— Так пойдемте.

— А где это?

— Недалеко от Бурдельских ворот. Хозяин — старый знаток вина, он хорошо понимает разницу между нёбом такого человека, как вы, и глоткой праздного прохожего, которому захотелось выпить.

— Так что, мы сможем там свободно побеседовать?

— Хоть в погребе, если пожелаем.

— И нам никто не помешает?

— Запрем все двери.

— Ну вот, — сказал Шико, — я вижу, что вы умеете устраиваться и в кабачках вас так же ценят, как в монастырях.

— Вы думаете, что я в сговоре с хозяином?

— Похоже на то.

— Нет, нет, на этот раз вы ошиблись. Мэтр Бономе продает мне вино, когда мне нужно, а я ему плачу, когда могу, вот и все.

— Бонеме?[29] — переспросил Шико. — Честное слово, имя у него многообещающее.

— И оно держит свое обещание. Пойдемте, приятель, пойдемте.

“Ого! — подумал Шико, следуя за лжемонахом. — Тут-то тебе и надо выбрать самую лучшую свою ужимку, друг Шико. Ибо если Бономе тебя сразу узнает, тебе крышка и ты просто болван”.

Дорога, по которой Борроме вел Шико, даже не подозревая, что Шико знает ее не хуже его, напоминала нашему гасконцу о счастливой поре его юности.