Вильгельм понял, что Фарнезе своими обещаниями достигнет для Испании большего, нежели герцог Альба своими зверствами.

По его настоянию 29 января 1579 года провинции подписали Утрехтскую унию, ставшую основой государственного строя Голландии. Тогда же, опасаясь, что он один не в силах будет осуществлять освобождение, за которое боролся уже пятнадцать лет, Вильгельм добился того, что герцогу Анжуйскому было предложено владычество над Нидерландами с условием, что герцог оставит неприкосновенными привилегии голландцев и фламандцев и будет уважать свободу вероисповедания.

Этим был нанесен тягчайший удар Филиппу II. Он ответил на него тем, что назначил награду в двадцать пять тысяч экю тому, кто убьет Вильгельма.

Генеральные штаты, собравшиеся в Гааге, немедленно объявили Филиппа II лишенным нидерландского престола и постановили, что отныне присяга на верность должна приноситься им, а не королю Испанскому.

Именно в это время герцог Анжуйский вступил в Бельгию и был встречен фламандцами с тем недоверием, с которым они относились ко всем чужеземцам. Но помощь Франции, обещанная французским принцем, была для них слишком важна, чтобы они, хотя бы для вида, не оказали ему радушного и почтительного приема.

Однако посулы Филиппа II принесли свои плоды. Во время празднества, устроенного в честь герцога Анжуйского, рядом с принцем Оранским грянул выстрел; Вильгельм пошатнулся; думали, что он смертельно ранен; однако он еще послужил Голландии.

Пуля злодея только прошла через обе щеки принца. Стрелял Жан Жорги, предшественник Бальтазара Жерара, так же как Жан Шатель был предшественником Равальяка.

Под влиянием всех этих событий Вильгельм проникся глубокой печалью, которую лишь изредка освещала задумчивая улыбка. Фламандцы и голландцы почитали этого замкнутого человека как самого Бога, — ведь они сознавали, что в нем, в нем одном — все их будущее; когда он медленно шел, закутанный в просторный плащ, надвинув на лоб широкополую шляпу, левой рукой подпирая правую, а правой держась за подбородок, мужчины сторонились, давая ему дорогу, а матери с каким-то суеверным благоговением указывали на него детям, говоря: “Смотри, сын мой, вот идет Молчаливый!”

Итак, по предложению Вильгельма фламандцы избрали Франсуа Валуа герцогом Брабантским, графом Фландрским — иначе говоря, своим верховным властителем. Это не мешало, а, напротив, даже способствовало тому, что Елизавета по-прежнему подавала ему надежду на брачный союз с ней. В этом союзе она усматривала возможность присоединить к английским кальвинистам фландрских и французских; быть может, мудрая Елизавета грезила о тройной короне.

Принц Оранский как будто относился к герцогу Анжуйскому благожелательно и временно облек его покровом своей собственной популярности, но был готов лишить его этого блага, как только по его, Вильгельма, мнению, придет пора свергнуть власть француза, так же как в свое время он свергнул тиранию испанца. Но этот лицемерный союзник был для герцога Анжуйского опаснее открытого врага; он помешал выполнению всех тех планов, которые могли доставить герцогу слишком обширную власть или слишком большое влияние во Фландрии.

Как только французский принц въехал в Брюссель, Филипп II потребовал помощи от герцога Гиза, ссылаясь при этом на договор, некогда заключенный доном Хуаном Австрийским с Генрихом Гизом. Эти юные герои, почти однолетки, чутьем распознали друг друга. Сойдясь поближе и соединив свои честолюбивые стремления, они поклялись помочь друг другу завоевать по королевству.

Когда после смерти своего столь грозного брата Филипп II нашел в бумагах молодого принца договор, подписанный Генрихом Гизом, он, казалось, ничуть не был этим встревожен. Стоит ли волноваться из-за честолюбивых замыслов мертвеца? Разве не погребли вместе с ним шпагу, которая могла вдохнуть жизнь в письмена?

Но монарх столь могущественный, как Филипп II, к тому же отлично знавший, какое значение зачастую имеют в политике две строчки, начертанные рукой достаточно известной, не мог допустить, чтобы в собрании рукописей и автографов, привлекающем в Эскуриал стольких посетителей, без пользы хранилась подпись Генриха Гиза, начавшая в ту пору приобретать большой вес среди таких торговавших коронами властителей, какими были принц Оранский, Валуа, Габсбурги и Тюдоры.

Поэтому Филипп II и предложил герцогу Гизу продлить заключенный некогда с доном Хуаном договор, согласно которому лотарингец обязывался поддерживать испанское господство во Фландрии, взамен чего испанец обещал лотарингцу довести до благополучного конца начинание, которое некогда пытался осуществить кардинал. Завет, оставленный кардиналом семейству Гизов, состоял в том, чтобы ни на минуту не прекращать усердной работы, которая со временем должна была доставить тем, кто ею занимается, возможность завладеть королевством Французским.

Гиз согласился — да он и не мог поступить иначе; Филипп II грозил, что препроводит копию договора Генриху Французскому; вот тогда испанец и лотарингец подослали к герцогу Анжуйскому, победоносному властелину Фландрии, испанца Сальседа, приверженца Лотарингского дома Гизов, чтобы убить его из-за угла. Действительно, убийство завершило бы все к полному удовольствию как испанского короля, так и герцога Лотарингского. Со смертью герцога Анжуйского не стало бы ни претендента на престол Фландрии, ни наследника французской короны.

Оставался, правда, принц Оранский; но, как уже известно читателю, у Филиппа II был наготове другой Сальсед, которого звали Жан Жорги.

Сальсед не успел выполнить свой замысел; его схватили и четвертовали на Гревской площади.

Жан Жорги тяжело ранил принца Оранского, но все же только ранил.

Итак, герцог Анжуйский и Молчаливый — оба остались в живых; внешне — добрые друзья, на деле — соперники, еще более непримиримые, чем те, кто подсылал к ним убийц.

Мы уже упоминали, что герцога Анжуйского приняли недоверчиво. Брюссель раскрыл ему свои ворота, но Брюссель не был ни Фландрией, ни Брабантом.

Поэтому, действуя то убеждением, то силой, герцог начал наступление на Нидерланды, начал постепенно, город за городом, занимать свое строптивое королевство; по совету герцога Оранского, хорошо знавшего несговорчивость фламандцев, он, как сказал бы Цезарь Борджа, принялся листик за листиком поедать сочный фландрский артишок.

Фламандцы, со свой стороны, сопротивлялись не слишком упорно; сознавая, что герцог Анжуйский надежно защищает их от испанцев, они не спешили принять своего освободителя, но все же принимали его.

Франсуа терял терпение и в ярости топал ногой, видя, что продвигается вперед слишком медленно.

— Эти народы медлительны и робки, — говорили герцогу его доброжелатели, — повремените!

— Эти народы изменчивы и коварны, — говорил герцогу Молчаливый, — применяйте силу!

Кончилось тем, что герцог, от природы крайне самолюбивый и поэтому воспринимавший медлительность фламандцев как поражение, стал брать силою те города, которые не покорялись ему так быстро, как он того желал.

Этого дожидались и его союзник Вильгельм Молчаливый, принц Оранский, и самый лютый его враг Филипп II, неусыпно следившие друг за другом.

Одержав некоторые успехи, герцог Анжуйский расположился лагерем напротив Антверпена; он решил силою взять этот город, который герцог Альба, Рекесенс, дон Хуан и герцог Пармский один за другим подчиняли своему игу, но который никто из них не мог ни истощить, ни поработить хотя бы на мгновение.

Антверпен призвал герцога Анжуйского на помощь против Александра Фарнезе; но когда герцог Анжуйский вознамерился, в свою очередь, занять Антверпен, город обратил свои пушки против него. Таково было положение, в котором Франсуа Французский находился в ту пору, когда он снова появляется в нашем повествовании, спустя два дня после того, как к нему присоединился адмирал Жуаез со своим флотом.

Лагерь новоявленного герцога Брабантского раскинулся по обоим берегам Шельды; армия была хорошо дисциплинирована, но в ней царило вполне понятное волнение.