— А если у нас заберут лодку, когда мы оставим ее?

— В ста шагах от поселка вы найдете пост из десяти человек. Ему вы и передадите лодку.

— Отлично, — сказал морской офицер и, сильно взмахивая веслами, отчалил от берега.

— Странно, — произнес Анри, снова пускаясь в путь, — этот голос мне очень знаком.

Час спустя они уже были в поселке, действительно занятом испанским отрядом, о котором говорил морской офицер. Внезапно атакованные испанцы почти не сопротивлялись. Анри велел обезоружить пленных и запереть их в одном из самых прочных домов поселка, приставив к ним караул из десяти человек. Других десять человек он отправил охранять лодку и, наконец, расставил еще с десяток в различных точках поселка, пообещав им смену через час. Затем он распорядился, чтобы люди поели сменами по двадцать человек в доме напротив того, где были заперты пленные испанцы. Ужин для первых пятидесяти или шестидесяти был уже готов: это была еда, предназначенная для испанцев.

Во втором этаже Анри выбрал комнату для Дианы и Реми, так как не хотел, чтобы они ужинали вместе со всеми. За стол он усадил офицера и еще семнадцать человек и поручил ему пригласить обоих морских офицеров, которые вели лодку.

Затем, прежде чем подкрепиться самому, он отправился проверить сторожевые посты. Спустя полчаса он вернулся. Этого получаса ему было вполне достаточно, чтобы обеспечить питанием и квартирами всех своих людей и отдать необходимые распоряжения на случай внезапного нападения голландцев. Несмотря на то что он просил онисцев ужинать без него, они до его прихода ни к чему не притрагивались, однако сели за стол, и некоторые от усталости задремали прямо на стульях.

При появлении графа спящие проснулись, а те, кто бодрствовал, вскочили на ноги. Анри обвел взглядом просторную комнату.

Медные лампы, подвешенные к потолку, отбрасывали тусклый свет и дымили.

Вид стола, уставленного пшеничным хлебом, жареным окороком и кружками пенящегося пива раздразнил бы аппетит не только у людей, не евших и не пивших целые сутки.

Анри указали на оставленное для него почетное место.

Он уселся и указал:

— Приступайте, господа.

По тому, как бойко ножи и вилки застучали по фаянсовым тарелкам после того, как были произнесены эти слова, Анри мог заключить, что их ждали с некоторым нетерпением и приняли с величайшей радостью.

— Кстати, — спросил он онисского офицера, — нашлись наши моряки?

— Да, сударь.

— Где же они?

— Вон там, в самом краю стола.

Действительно, офицеры сидели не только в дальнем конце стола, но и выбрали самое темное место во всей комнате.

— Господа, — сказал им Анри, — вам там неудобно сидеть, и вы, сдается мне, ничего не едите.

— Благодарствуйте, граф, — ответил один из них, — мы очень устали и гораздо больше нуждаемся в отдыхе, чем в пище. Мы уже говорили это господам кавалеристам, но они настояли на том, чтобы мы сели ужинать, утверждая, что таков ваш приказ. Для нас это большая честь, и мы вам очень благодарны. Но все же если, не задерживая нас дольше, вы были бы так добры, что велели бы предоставить нам комнату…

Анри слушал с величайшим вниманием, но было ясно, что голос собеседника интересует его больше, чем сам ответ.

— Ваш товарищ такого же мнения? — спросил он, когда морской офицер замолчал.

При этих словах дю Бушаж так испытующе смотрел на второго офицера, низко нахлобучившего шляпу и упорно молчавшего, что все сидевшие за столом тоже стали к нему приглядываться.

Вынужденный хоть что-нибудь ответить, офицер еле внятно пробормотал:

— Да, граф.

Услышав этот голос, Анри вздрогнул. Затем он встал и решительно направился туда, где сидели оба офицера. Все присутствующие с напряженным вниманием следили за действиями Анри, явно свидетельствовавшими о его крайнем удивлении.

Анри остановился подле обоих офицеров.

— Сударь, — обратился он к тому, кто говорил первым, — окажите мне одну милость.

— Какую же, граф?

— Убедите меня в том, что вы не родной брат господина Орильи или не сам господин Орильи.

— Орильи?! — вскричали все присутствующие.

— А вашего спутника, — продолжал Анри, — я покорнейше прошу слегка приподнять шляпу, закрывающую его лицо, иначе мне придется назвать его принцем и низко склониться перед ним.

И, говоря это, Анри снял шляпу и отвесил незнакомцу почтительный поклон.

Тот поднял голову.

— Его высочество герцог Анжуйский! — в один голос закричали кавалеристы.

— Герцог жив!

— Ну что ж, господа, — сказал морской офицер, — раз бы готовы признать вашего побежденного, скитающегося принца, я не стану больше препятствовать изъявлению чувств, которые меня глубоко трогают. Вы не ошиблись, господа, перед вами герцог Анжуйский.

— Да здравствует его высочество! — дружно закричали кавалеристы.

Как ни искренни были эти приветствия, герцога они смутили.

— Потише, господа, потише, — сказал он, — прошу вас, не радуйтесь больше меня удаче, выпавшей на мою долю. Я счастлив, что не погиб, но поверьте — не узнай вы меня, я не стал бы первым хвалиться тем, что сохранил жизнь.

— Как, ваше высочество! — воскликнул Анри, — вы меня узнали, вы оказались среди французов, вы видели, как мы сокрушались о вашей гибели, и вы не открыли нам, что мы печалимся понапрасну?

— Господа, — ответил герцог, — помимо множества причин, в силу которых я предпочитал остаться неузнанным, признаюсь вам, что, раз уж меня считали погибшим, я не прочь был воспользоваться случаем, который мне вряд ли еще представится при жизни, и узнать, какое надо мной будет произнесено надгробное слово.

— Ваше высочество, что вы!

— Нет, в самом деле, — произнес герцог, — я похож на Александра Македонского; смотрю на военное дело как на искусство и, подобно всем людям искусства, весьма самолюбив. Так вот, положа руку на сердце, я должен признать, что, по-видимому, совершил ошибку.

— Ваше высочество, — сказал Анри, опустив глаза, — прошу вас, не говорите так.

— Почему? Непогрешим ведь только один папа, да и то со времен Бонифация Восьмого непогрешимость эта весьма оспаривается.

— Подумайте, ваше высочество, чему вы подвергали нас, если бы вдруг кто-нибудь из присутствующих позволил себе высказать свое мнение об этом деле и мнение это оказалось бы нелестным.

— Ну и что же! Неужели вы думаете, что я сам не осуждаю себя, и весьма строго, не за то, что начал сражение, а за то, что проиграл его?

— Ваша доброта пугает нас, и да разрешит мне ваше высочество заметить, что и веселость ваша неестественна. Да соблаговолит ваше высочество успокоить нас, сказав нам, что вы не страдаете.

Грозная тень легла на чело принца и словно покрыла его, уже отмеченное роком, зловещим траурным крепом.

— Нет, нет, — сказал он. — Я, благодарение Богу, здоровее, чем когда-либо, и отлично чувствую себя среди вас.

Присутствующие поклонились.

— Сколько человек под вашим началом, дю Бушаж? — спросил герцог.

— Сто пятьдесят, ваше высочество.

— Так, так, сто пятьдесят из двенадцати тысяч — то же соотношение, что и после битвы при Каннах. Господа, в Антверпен отошлют целое буасо принадлежавших вам колец, но сомневаюсь, чтобы они пригодились фламандским красоткам, разве что мужья обточат им пальцы своими ножами. Они славно резали, эти ножи!

— Ваше высочество, — продолжал Анри, — если наша битва — это Канны, то мы счастливее римлян, ибо сохранили своего Павла Эмилия.

— Клянусь душой, господа, — сказал герцог, — Павел Эмилий Антверпена — это Жуаез, и, по всей вероятности, для полноты сходства твой брат погиб, не правда ли, дю Бушаж?

При этом хладнокровно заданном вопросе у Анри болезненно сжалось сердце.

— Нет, ваше высочество, — ответил он, — брат жив.

— А, тем лучше! — с ледяной улыбкой воскликнул герцог. — Славный наш Жуаез уцелел! Где же он? Я хочу его обнять!