— Его здесь нет, ваше высочество.

— Что же, он ранен?

— Нет, он цел и невредим.

— Но, подобно мне, он беглец, скиталец, голоден, опозорен, жалок! Увы! Поговорка права: для славы — меч, после меча — кровь, после крови — слезы.

— Я не знал этой поговорки, но вопреки ей рад сообщить вашему высочеству, что моему брату посчастливилось спасти три тысячи человек, с которыми он занял неплохой городок в семи лье отсюда, а я, каким видит меня ваше высочество, нахожусь здесь в качестве разведчика его войска.

Герцог побледнел.

— Три тысячи человек! — повторил он. — И эти три тысячи сохранил Жуаез! Да знаешь ли ты, что твой брат — второй Ксенофонт? Для меня, черт побери, большая удача, что мой брат прислал ко мне твоего. Иначе я возвратился бы во Францию совсем один. Да здравствует Жуаез! К чертям Валуа! Право слово, не только королевский дом может избрать своим девизом “Hilariter”[21].

— Ваше высочество! — пробормотал дю Бушаж, удрученный сознанием, что под наигранной веселостью герцога таится мрачная, мучительная зависть.

— Нет, клянусь душой, я говорю правду, верно, Орильи? Мы возвращаемся во Францию, точь-в-точь как Франциск Первый после битвы при Павии. Все потеряно, и честь в придачу. Ха-ха-ха! Вот он, девиз французского королевского дома.

Этот смех, горький, как рыдание, был встречен мрачным безмолвием, которое Анри прервал словами:

— Расскажите же нам, как добрый гений Франции спас ваше высочество.

— Эх, любезный граф, все очень просто. По всей вероятности, гений — покровитель Франции — в тот момент был занят чем-то более важным, вот мне и пришлось спасаться самому.

— Каким же образом?

— Улепетывая со всех ног.

Никто из присутствующих не улыбнулся в ответ на эту остроту, за которую герцог, несомненно, покарал бы смертью, если бы ее позволил себе кто-нибудь другой.

— Всем известны хладнокровие, храбрость и полководческий талант вашего высочества, — возразил Анри. — Мы умоляем вас не терзать наши сердца, приписывая себе воображаемые ошибки. Самый даровитый полководец может потерпеть поражение, и даже Ганнибал был побежден при Заме.

— Да, — ответил герцог, — но Ганнибал выиграл битвы при Требии, на Тразименском озере и в Каннах, а я — только битву при Като-Камбрези. Этого, по правде говоря, маловато для сравнения меня с Ганнибалом.

— Вы изволите шутить, ваше высочество, говоря, что бежали?

— Нет, черт возьми! И не думаю шутить. Неужели, дю Бушаж, ты находишь, что это предмет для шутки?

— Да разве можно было поступить иначе, граф? — вмешался Орильи, считая, что для него наступил момент поддержать своего господина.

— Замолчи, Орильи, — сказал герцог, — спроси у тени Сент-Эньяна, можно ли было не бежать.

Орильи опустил голову.

— Ах да, вы же не знаете, что произошло с Сент-Эньяном. Я вам расскажу не в трех словах, а в трех гримасах.

При этой новой шутке, омерзительной в столь тягостных обстоятельствах, кавалеристы нахмурились, не смущаясь тем, что это могло не понравиться их повелителю.

— Итак, представьте себе, господа, — начал принц, делая вид, что не заметил всеобщего недовольства, — представьте себе, что в ту минуту, когда неблагоприятный исход битвы уже определился, Сент-Эньян собрал вокруг себя пятьсот всадников и, вместо того чтобы отступить, как все прочие, подъехал ко мне со словами: “Нужно немедленно идти в атаку, ваше высочество!” “Как так? — возразил я. — Вы с ума сошли, Сент-Эньян. Их сто против одного”. “Будь их тысяча против одного, — ответил он с ужасающей гримасой, — я пойду в атаку”. “Идите, друг мой, идите — сказал я, — что до меня, то в атаку я не пойду, а поступлю совсем наоборот”. — “В таком случае дайте мне вашего коня, который еле передвигает ноги, а сами возьмите моего, он не устал. Я ведь не собираюсь бежать, мне любой конь сгодится”. И действительно, он отдал мне своего вороного коня, а сам пересел на моего белого, сказав мне при этом: “Принц, на этом скакуне вы проделаете двадцать лье за четыре часа. — Затем, обернувшись к своим людям, он воскликнул: — Вперед, все те, кто не хочет повернуться спиной к врагам!” И он бросился навстречу фламандцам с гримасой еще более страшной, чем первая. Он рассчитывал встретить людей, а встретил воду. Я-то это предвидел: Сент-Эньян и его паладины погибли. Послушай он меня, вместо того чтобы проявить такую бесполезную отвагу, он сидел бы с нами за этим столом и не строил бы в эту минуту третью гримасу, еще более безобразную, чем две первые.

Дрожь ужаса и возмущения проняла всех присутствующих.

“У этого негодяя нет сердца, — подумал Анри. — Как жаль, что его несчастье, его позор и — главное — его сан избавляют этого человека от вызова, который с радостью бросил бы ему любой из нас!”

— Господа, — понизив голос, сказал Орильи, почувствовав, какое неприятное впечатление произвела на собравшихся здесь храбрецов речь принца, — вы видите, в каком тяжелом состоянии его высочество, не обращайте внимания на его слова. Мне кажется, что после поразившего его несчастья он временами просто заговаривается.

— Вот как случилось, — продолжал принц, осушая стакан, — что Сент-Эньян умер, а я жив. Впрочем, погибая, он оказал мне последнюю услугу; поскольку он ехал на моем коне, все решили, что погиб я, и слух этот распространился не только во французском войске, но и среди фламандцев, которые прекратили преследование. Но будьте спокойны, господа: добрые фламандцы недолго будут ликовать. Мы отомстим, страшно отомстим, и со вчерашнего дня, по крайней мере в мыслях своих, я формирую самую грозную армию, какая когда-либо существовала.

— А пока, ваше высочество, — заявил Анри, — примите командование моим отрядом; мне, скромному дворянину, не подобает отдавать приказания там, где находится представитель королевского дома.

— Согласен, — сказал принц. — Прежде всего я приказываю всем приняться за ужин. В частности, это относится к вам, дю Бушаж, вы даже не придвинули к себе тарелку.

— Ваше высочество, я не голоден.

— В таком случае, друг мой дю Бушаж, проверьте еще раз посты. Объявите командирам, что я жив, но попросите их не слишком громко выражать свою радость, прежде чем мы не займем какие-нибудь надежные укрепления или не соединимся с войском нашего непобедимого Жуаеза, ибо, признаюсь честно, теперь, пройдя через огонь и воду, я меньше, чем когда-либо, хотел бы попасть в плен.

— Слово вашего высочества — для нас закон, и никто, кроме этих господ, не узнает, что вы оказываете нам честь пребывать среди нас.

Все молча склонились.

Как видит читатель, этому потерпевшему поражение бродяге и беглецу достаточно было одного мгновения, чтобы стать кичливым, беззаботным и властным.

Повелевать сотней людей или ста тысячами — все равно повелевать. Герцог Анжуйский поступил бы точно так же и с самим Жуаезом. Властители всегда требуют не того, что заслужили, а того, что, по их мнению, им следует по их положению.

Пока дю Бушаж выполнял данное ему приказание как можно тщательнее, чтобы никому не пришла в голову мысль, что он раздосадован своим подчиненным положением, Франсуа расспрашивал, и Орильи, эта тень господина, повторявшая все его движения, тоже занимался расспросами.

Герцога очень удивляло, что военный с именем и рангом дю Бушажа согласился принять командование горсткой людей и отправился в столь опасную экспедицию. Подобное дело надлежало поручить какому-нибудь лейтенанту, а не брату адмирала.

Принцу все внушало подозрения, а всякое подозрение надо было проверить. Он настойчиво расспрашивал и в конце концов узнал, что адмирал поручил брату возглавить разведку, лишь уступив его настояниям.

— Почему же, с какой целью, — спросил герцог у онисского офицера, — граф столь упорно добивался, чтобы ему дали такое, в сущности, маловажное поручение?

— Прежде всего он хотел оказать помощь войску, — сказал офицер, — ив этом его чувстве я не сомневаюсь.